Сброд

– Рассудил царь: виновны, стало быть, так и есть! И неча гадать, в чем грех да вина. Не твоего ума, и Бога благодари в утренней и вечерней молитве, что не тебе судить! Приговор царский… эдак тебя кобыла-то лихо! Совсем башка твоя бестолковая надоела, вот и ищешь, как расправиться с нею, чтобы на плечи не давила?

Голос ослаб, дрогнул. Федор все слышал, и даже боле. Выдал себя Басман-отец и страх свой выдал. Ну и неча уж юлить. Перевел дух Алексей да заглянул сыну в глаза и молвил наказ главный:

– Не вздумай, не вздумай, чтобы я тебя хоронил.

И отец, и сын вовсю ощутили силу сих слов.

– Не для того мы с женою вымаливали тебя, наследника, чтобы язык твой бескостный навлек беду! – продолжал Алексей. – Ежели помрешь раньше моего, считай, и меня погубил. Не страшусь смерти, покуда знаю, что бьется сердце твое и кровь наша, Басманова, не остыла. Токмо об том и прошу, Федь. Не помирай раньше моего.

Федор кивнул, ударил в грудь:

– Клянусь, отче.

Обессилел Басман-отец, и плечи могучие, богатырские опустились.

– Как я предстал пред государем, так увидел, что вопрошает владыка не ради глумления, – молвил Федор. – В очах…

– Адашевы, царствие им небесное, тоже в очи догляделись, – прервал Алексей. – Не туда глядишь. Я токмо и остался от всего круга ближнего. А потому, что смотрю да прислушиваюсь где надобно.

– Неужто все так скверно, что я за Игоря просил? – каялся Федор, проводя рукой по лицу.

Горела кожа бледная, потом исходила. Алексей пожал плечами.

– Царь меня вызвал. Вот сам и суди: скверно ль?

Федор глаза как вытаращит. Отец так и глядит в упор.

– С чем же? – наконец решился спросить Федор.

* * *

Притих двор, затаился. А звезды озорные так и знай себе хохочут там, на небосводе, хороводы водят, заливаются. Жаль, что отсюдова не слыхать. Чистое небо, ясное, но такое далекое. Не ждал Басман-отец добрых вестей в столь поздний час. Оттого ли стоял, глядел себе на хороводы серебра в ночи.

В палате свету был лишь жалкий клочок свечи. Сидел государь во главе широкого стола, как на пиру шумном, да пустовали скамьи. Толстая свеча таяла, напоминая развалившееся жирное животное. Царь в черное облачился. Сидит, глаза застыли, точно черной смолой налитые.

Мгновение – и Алексей опустился бы в земном поклоне, но Иоанн жестом упредил, велел сесть по правую руку. Басман тотчас же подчинился.

– Федя за Игоря Черных просил, – молвил владыка.

Алексей промолчал. Неслышно, как ручища вздрогнули, кулаки сжалися.

– Неужто не сдох, сквернодей псоватый? – спросил Алексей.

– А это уж откудова знать? – молвил царь. – Свора-то опричная ни живого, ни мертвого сыскать не может. Чай, и не сдох.

Басман склонил главу.

– Тебе же наказано дело Черных. – Слова, вываливаясь во мрак, обрастали крылами и клювами.

Кружили стаей под самым потолком, хлопали, стращали, стрекотали.

– Ты упустил мальчишку, Басман. Нарочно ли? – Сверкнули когти.

Ударил Алексей в грудь с такой силою, что вся нечисть крылатая разом струсила, расползлась.

– Словом и делом, владыка, служил отцу твоему и тебе, владыка. Ежели и есть вина моя, так в том, что смягчилось сердце старое. Вина моя, сжалился над мальчишкой, как сжалились Небеса пред молитвами моими, когда послали мне сына. Многое переменилось, как милость Божия коснулась рода моего.

– Столь много переменилось, что Басман, гласивший: «Словом и делом!»… – сипло вдохнул государь.

Будь в его груди воздух, сорвался бы смешок, да ничего там не было, кроме камня и мокрого песка. Глаза смоляные шевельнулись, заходили в глубоких впадинах.

– …возгордился, одерзел, пес, кусающий руку, что кормит? Переменилось – и таперича приказа ослушался? – вопрошал Иоанн.

– Не ослушался, царе, нет! – отсек Алексей. – Изгнаны ли Черных с земли твоей, царе? Да, ибо слово государя – свято, яко воля Господня. Велено изгнать, не казнить – и изгнаны подонки прочь. Нету здесь ни ноги их, ни слуги, ни скота ихнего. Кто не сбежал, того…

Вновь сверкнули когти. Умолк Басман. Во мраке тени пьянят и плавят воздух. Сквозь эту брешь и разглядел Алексей лик минувших лет. Отпрыск четырнадцати лет – щуплый, пальцы длинные, да кривые – поломанные, черти как сросшиеся. На брови – корка черная. Очи распахнуты, а в них чернота. Шептались тогда что Шуйские, что Бельские: что зяблика изловить, и тот грознее будет! И сидит дитя на троне высоком, и шапка велика, и шуба не по плечу. Глядит Басман и ничего, кроме сироты, не видит. Есть бремя, к которому невозможно быть готовым. И всяко оно настигнет. Так и настигло Иоанна Васильевича царствование над всею Русью. Стало быть, так оно и должно, аминь.

И брешь срослась. В воздухе смешался мед и кровь, смех и вопли, звери с людьми, москолуды, уродцы кривые, освежеванные, девицы белотелые, брошенные на мороз, отрубленные носы, языки, губы, щеки, уши, и тут же скоморохи подбирали добро, чтобы на маски свои приделать. И гремят бубенцы на морозе, и валят клубы пара от плоти раскрытой, и лошади топчут и тащат, и стрекочут по темным углам погремушки. И ладаном окутаны одеяния, что черны от крови, и все разом кубарем мчится, и все разом померкло. Все пожрала смоляная чернота очей царских.

«Догляделись…» – подумал Алексей, отводя взгляд.

Молчали оба, да не как владыка со слугою, а как два друга старинных.

– Ты ведь и сам не желаешь мальчишке смерти, добрый милосердный владыка, – молвил Басман.

Иоанн бессильно усмехнулся.

– Вот что, моркотник. Знаю язык твой змеиный. Ты мне людским отвечай. Ежели велю казнить подонка Черных – казнишь? – вопрошал владыка.

– Казню, – твердо ответил Алексей. – И ведомо тебе. Оттого и приказал изгнать. Тебя страшит то зло, которое несет на себе отец евонный. Но в мальчишке-то вины нету.

Будто бы впервой за всю беседу Иоанн и впрямь вздохнул, ударило сердце охладевшее.

– Басман. Неча скрывать… Правду глаголешь. И неча тут поделать… Люблю тебя. И сына твоего. Выйдет толк. Стало быть, пущай всю тину пророют, разыщут Игоря. Пошли весть: ежели жив, пущай возвращается.

Все думал Басман, метался… и все же молвил:

– Неужто воротить хотите ко двору сына опального?

– Разве Спаситель не учил возвращать овцу блудную? И сам ты не вступался за него?

– Вступался я за сына своего. Что Федя с дуру за опальника пред вами на коленях молил, уж что ж! Всем ведомо, водились они по-свойски, по-братски. Понятное дело, отчего Федор просил за него, но ежели я что и смыслю, так то, что Игорь не будет добрым слугою. Неча ему возвращаться. Не заслужил мальчишка смерти, оттого и упустил я по воле твоей. Но и милости большей он не заслуживает.