Сцена и жизнь

Это упроченное положение барина отразилось и на расположении духа знакомого нам его "вернаго личарды" - Акима.

В описываемый нами день он благодушно беседовал, сидя за чайком в своей комнате около передней, с своей дражайшей половиной - Марьей Сильверстовной, старой женщиной, внушительного сложения, с ястребиным носом и таким же взглядом изжелта серых глаз и громадными руками, которыми она быстро вязала чулок и, казалось, не обращала ни малейшего внимания на разболтавшегося супруга.

Последний на это тоже, видимо, не обращал особенного внимания и продолжал начатую речь, взглянув на висевшие в комнате стенные часы.

–  Еще всего двенадцать часов, а что у нас народищу перебывало. Слава те Господи, хоть Дюшарша за барином чай пить прислала, ну и сбурили всех. Рученьки разломало, отворяя дверь. Хоть часок другой теперь отдохну. Так на звонке и виснешь цельный день.

Он с наслаждением стал отхлебывать чай с блюдечка.

Супруга хранила невозмутимое молчание.

–  А все же, неча греха таить, прибыльное место. Ноне, слава Богу, заработал детишкам на молочишко, а ино бывает, что и задаром все утро прошмыгаешь. С актеров взятки то гладки. Николи ничего не дадут, коли сам не попросишь. Ну а ежели, что им к барину понадобится - тогда мне доход.

–  На пьянство, - съязвила супруга.

Он не обратил внимание даже на это ее замечание или же, быть может, не слыхал его.

–  Это наша Надежда иной раз и сама сунет, - продолжал он.
– Добрая, неча говорить… А ей не сдобровать! Шабаш, брат.

Он даже подмигнул углубившейся в вязание супруге.

–  Белобрысая Дюшарша отобьет. Придет, так около барина по французскому и юлить. Да и дарит то то, то другое. Глянь-ка, в кабинет подушки какие навышивала. Но уж и барин наш хорош, неча сказать. Ветрогон такой! Страсть! И как его хватает, и чего его мечет, - не разберу. Диво, право, диво. Деньгам один перевод, да и просвистится с бабьем. Горе!.. Но и то правда, место такое на виду, бабье и лезет.
– Вот уж я тебя ни с кем не сменяю, ни в жисть. Ино выпьешь, ведь ты меня башмаком лупишь, а я все люблю. Ты бьешь, а я как у принцессы у тебя руки целую. Потому знаю, что любя бьешь.

В передней послышался звонок.

–  Иди, седая сорока, отворяй, - оборвала любовные излияния мужа Марья Сильверстовна.

Звонок повторился опять.

–  Ну, ну! Опять поехали… - заворчал Аким, направляясь к двери.

Нетерпеливой посетительницей оказалась очень полная, высокого роста пожилая дама с раскрашенным лицом, подведенными бровями, одетая в потертую суконную шубку с плюшевым воротником и в такой же шапке, покрытой шелковым белым платком сомнительной чистоты. В руках она держала большой радикюль.

Несмотря на заявление Акима, что барина нет дома, она силой вошла в переднюю, прошла приемную и достигла кабинета.

–  Да говорят вам, дома нет, что вы лезете. Фу, ты. Господи, так и прет… Экая корпусная какая!
– увещевал посетительницу Аким, стараясь заградить ей дорогу, но безуспешно.

Она как буря неслась далее.

–  Врешь, врешь… вы всегда господам не докладываете, - раздражительно заговорила она на ходу.

Вошедши в кабинет, она оглянулась кругом.

–  Должно быть, и в самом деле дома нет!
– заметила она упавшим голосом.

–  Ведь я же вам сказал, а вы все свое. Говорят, так нет, неймется! Приходите в другой раз, а теперь неча вам здесь делать. Отправляйтесь туда, откуда пришли… - с досадой отвечал Аким.

–  Я и то уж на двух днях четыре раза была… Как же мне теперь быть?.. Что значит женщина без протекции… - всхлипывала она.

Аким молча продолжал указывать ей на дверь.

Она, между тем, как ни в чем не бывало внимательно осматривала комнату.

–  Вот он где поживает-то, хоть на комнату председательскую погляжу… А вы у них лакеем, голубчик?
– заискивающим голосом обратилась она к Акиму.

–  Видите, чего же спрашиваете?

–  А как вас зовут, голубчик?

–  А вам на что?

–  Да все лучше, в другой раз, по крайности, приду и буду знать.

–  Акимом, - с досадой отвечал он, - только отвяжитесь. Да уходите теперь-то!

–  Я немножко только отдохну, голубчик, - уселась она совершенно неожиданно для Акима в кресло, - позвольте, Акимушка, уж отдохнуть, а то пешком шла - устала. Я женщина одинокая, без протекции, лишнего на извозчика тратить не могу…

Аким посмотрел на нее высокомерно.

–  Ну, пожалуй, отдохните, коли уж так устали. Позволяю, - с важностью разрешил он ей, усаживаясь в другое кресло.

Наступило молчание.

–  Вы кто будете, - прервал ее Аким.

–  Я-то? Я - артистка Анфиса Львовна Дудкина. Была из любительниц. Всех драматических любовниц играю; и Маргариту Готье в "Как живешь, так и прослывешь" играю, и Марьицу в "Каширской старине". Но могу и другие роли. Очень полезна быть могу на всех ролях. Как кого нет, так я всегда и заменю, голубчик, все роли играю.

–  И мужчинские тоже?
– усмехнулся Аким.

–  Ах, нет, - обиделась Дудкина, - при моей-то комплекции. Хотя женщина я бедная, но до этого не доходила. В молодости разве пажей и мальчиков играла. А теперь нет. Вы надо мной не смейтесь. Ведь я еще и теперь молода и желаю почетное место в труппе занять. И заняла бы, да вот лет пять как протекции лишилась, а прежде за мной многие ухаживали.

–  А какое жалованье получаете?

–  Прежде и триста и двести получала, а теперь на семьдесят пять и пятьдесят в месяц даже пойду, лишь бы приняли, без места давно и за пятьдесят пойду, - заспешила она.

–  Я бы и этого не дал, потому вид страшенный, больно толсты, - серьезно заметил Аким.

Дудкина заплакала.

–  Почему это вы меня так низко цените? Обиду хотите сказать. Вот везде со мной так. Участь моя горькая такая. В людях сердца нет. Не все же тоненьким девчонкам да красавицам на сцене быть. Да мне со сцены больше двадцати лет никто и не дает, как корсет надену. Я играть гожусь. Еще как играю… Всей залой принимают, как иногда плакать начну… Чувство на сцене главное. Заплачешь - всех тронешь…