Сцены из народного быта
Шрифт:
– Ну, а ты как же его видел?
– Батюшка упокойник бил меня оченно, чтобы я в Москву шел, а я в те поры только год женимши был, детенок у меня народился – оченно мне не желалось, а он бьет. «Тятенька, говорю, помилосердуй. За что ты меня бьешь?» Схватил за волосья, трепал, трепал… Жена взвыла. «Тятенька, – кричит, – руки на себя наложу, коли ты мужа бить будешь». Терпел я, терпел – невмоготу стало, думаю: утоплюсь. И сейчас мне легче стало. Жена все одно хоть бы ее не было; на детенка посмотрел – словно бы он не мой. Только одно в уме содержу: утоплюсь. И такая мне радость, только и жду – поскорей бы ночь пришла, что уж не жить мне. Поужинали. Батюшка
– Что значит крест-то! – многодумно заметил один мужик.
– Дрожь меня прохватила, оченно детенка стало жалко.
– Он тебе, значит, и калитку-то отворил…
– Как домой оборотил, не помню. Через три года батюшку господь прибрал. Теперь ты меня обложи золотом – на реку ночью один не пойду.
– Ну, а вот которые некрещеные?…
– Заговор, может, какой есть…
Долго на эту тему продолжалась беседа.
«Новое время», 25 декабря 1879 г.
Медведь
Рассказ
(Посвящается А. К. Кузнецову [23] )
Паче же почитайте сию книгу, красныя и славныя охоты, прилежные и премудрые охотники, да многия вещи добрыя узрите и разумеете.
В роскошно убранном кабинете очень богатого молодого человека на изящном кресле сидел мужик; у двери, заложивши назад руки, стоял франтоватый лакей.
23
Кузнецов А. К. – крупный московский фабрикант, приятель И. Ф. Горбунова.
– Долго Александр Иванович проклажается, – заговорил мужик после продолжительного молчания, – пожалуй, и на чугунку не попадешь.
– Эх вы, егоря! – язвительно прошептал лакей, – нечего вам делать-то!
– Ты, Николай Петров, понимать нашего дела не можешь, потому твое дело больше у тарелки.
– Что говорить! Дело ваше хитрое!
– Наше-то?! Хитрое дело! Хитрее твоего. Ты поди-ка, попутайся по лесу-то, живот-то тебе и подведет.
– Для какого это расчету я пойду?…
Послышался звонок. Мужик встал. В дверях показался барин.
– Здравствуй, Кузьма, – заговорил он, ласково протягивая руку.
– Здравствуйте, Александр Иваныч.
– Что скажешь? Николай, ты бы водки ему дал.
– Подносили, благодарим покорно, выкушал… Ведьмедя, сударь, обложили.
– Чудесно! Большого?
– Порядочный. Не мы его обкладали: он лег в пищалинском косяке, а ужо опосля к нам перешел.
– А место хорошее?
– Первый сорт место; на самой на просеке станем.
– А если на берлогу?
– Неспособно: оченно ломы, опасно. Одному ежели – ничего, а с господами не справишься.
– Спасибо, что вспомнил меня.
– Оченно даже мы вами благодарны, Александр Иваныч, и завсегда…
– Так ладно, по рукам!
– Приезжайте, сударь. Я ноне поеду; завтрашнего числа с кумом мы обойдем, проверим и сейчас вашей милости лепешу…
– А пишалинские не прогонят его?
– Ничего,
мы с ними сделаемся. Шум-то промежду нами, пожалуй что, будет, а ничего.– Даром бы не приехать?
– Как возможно. Ведьмедь верный. Действительно, он спервоначалу у их лежал, но только важность небольшая…
– Если мы послезавтра приедем, успеешь ты?
– Беспременно. Сейчас как приеду, народ соберу и сейчас и в лес.
– Так уж ты депеши не посылай: мы приедем. Только насчет пищалинских у вас, должно быть, неладно.
– Без сумления! Охоту нашу портить им не дадим. Мы, сударь, все эти резоны знаем… Как возможно!..
– Ну, с богом! – окончил барин, касаясь нежными пальцами корявой руки мужика.
На другой день утром Кузьма уже был в деревне. Оповестив всех о предстоящей утром охоте, они с кумом Акимом отправились в лес проверять медведя. Пищалинские мужики не зевали. Около вечерен они с шумом вошли в деревню и засели в кабаке.
– Но уж и стужа же на дворе, то-то страсть! – говорил Герасим, входя в избу. – Вьюга такая – свету божьего не видать!.. Ежели теперича наши ребята под выселками в овраг влопаются – там им и помирать, не вылезут.
– Тьфу! Типун те на язык-от! – перебила его старуха.
– Что?! Истинная правда, – подтвердил парень, – в экую стужу какая охота – одни слезы.
– Вся и жизнь-то наша слезы, – отозвался с печи старик, – родимся мы во слезах и помрем во слезах… И сколько я этих слез на своем веку видел, – и сказать нельзя! Бывало, хошь в некрутчину: и мать-то воет, и отец-то воет, а у жены-то у некрутиковой из глаз словно горячая смола капает…
Старик тяжело вздохнул.
– Это ты, дедушка, насчет чего? – спросил его Герасим.
– Сам про себя говорю, – отвечал старик.
– А я думал – насчет нашего положения… А насчет нашего положения я те вот что скажу: греха тут не оберешься! Ведьмедь наш, мы его обложили, а пищалинские мужики говорят, что с ихней межи перегнали. Я так понимаю – без драки тут нельзя… И так нам эти пищалинские накладут в загривок, так они нас обработают…
– Вольный зверь не по пачпорту ходит – где захотел, там и лег, – вмешалась старуха, – запрету ему нигде нет.
– Да, ты вон поди с ними поговори, – продолжал Герасим, – уж они теперь, оглашенные, два ведра, почитай, выхлестали, ничего с ними не сделаешь. Пущай, говорят, суд нам разрешение сделает, коли возможно, с нашей земли ведьмедев сгонять. Нам, говорят, все единственно!.. Мы, говорят, тут в кабаке и жить будем, пока господа не приедут…
– И все-то, братцы, как я погляжу, – перебил старик, – брань у вас, да все друг против дружки.
– Это действительно, дедушка! Главная причина – мужики сердитые, опять же это… налопаются, настоящего-то и не могут, как должно. Ежели теперь по-настоящему – как? Обложил ты его, народ сколотил, господ поставил… бух! Честь имеем поздравить! И ведьмедю хорошо, и господам лестно, и сам ты, примерно… и народ тобой доволен.
В избу ввалился пьяный, оборванный пищалинский мужичонка Мирон, с ружьем в руках. Он был весь в снегу.
– Это за нашу-то добродетель, – начал он, ткнувшись раза два о печку, – спасибо! Ведьмедь наш, пищалинский! У нас он лежал; Кузьма Микитин с нашей земли его перегнал…
– Крепостной он твой, что ли? – проворчала старуха.
– Ведьмедь он божий… это мы все оченно хорошо…
– Спать бы, дядя, тебе, – сказал Герасим.
– Спать мы пойдем, потому мы маленько… потому мы пьяные… Спать нам требуется беспременно, а этого дела мы так не оставим…