Сцены из жизни Максима Грека
Шрифт:
И пока ратники, а вместе с ними и кое-кто из доброхотов-монахов били его куда и как попало, монах напрягал зрение. Смотреть было трудно — мешала кровь, застилавшая глаза, набухавшие ссадины, ноги ратников.
Наконец Максим увидел его — возле ножки стола. Сотни раз смотрел он туда, и ничего там не было, а теперь Максим различал его совершенно отчетливо. Верно, чей-то удар, из тех, что обрушивались на монаха и швыряли из стороны в сторону, смахнул на пол и его. Увидев свой шестой палец, Максим приободрился. «Теперь бейте сколько угодно, мне уже не страшно», — сказал он про себя и, стиснув переломанные зубы, ухитрился, проскользнул ужом под ногами ратников, протянул руку, схватил! И крепко вонзил на место — среди других пальцев. Самый большой подвиг его жизни, если был в его жизни подвиг, и заключался в том, что ему удалось сохранить этот шестой палец всюду, куда бы его ни возили, чему бы ни подвергали. Его били, а он думал о своей надежде, о шестом пальце. Кровь, что текла у него из ран, он использовал как чернила. Копоть от огня, который разводили, чтобы задушить его дымом, он смешивал со слюной или же — что было делать? — с мочой. Бумагой служили ему ладони, стены, пол, потолок. Находились сердобольные монахи, которые доставали ему порой настоящей бумаги и чернил.
Не столь важно, однако, где
Так он написал множество посланий, трактатов и наставлений. Сам он был в темнице, а сочинения его жили на воле. Находились монахи, которые собирали их, сшивали — получалось что-то вроде книг. Они прятали их в мешок и шли от одного монастыря к другому, переносили из одного века в другой — как пчелы мед. Максим был еще в оковах, когда сама церковь собрала несколько его посланий — солидный свод из двадцати пяти глав — и разослала по приходам и монастырям. Это произошло в 1547 году, когда венчался на царство Иван Грозный, сын Василия и Елены. Четыре года спустя сделали еще один свод из сорока шести глав. В 1555 году, за год до смерти Максима, глав стало уже пятьдесят две. Так из года в год, даже после смерти монаха, главы его продолжали расти. И выходило, что и через четыре века после той страшной ночи в Симоновом монастыре Максим Грек жил. В середине XIX века, когда русские ученые, историки литературы, стали приводить в порядок отечественное наследие, оставленное предшественниками, они увидели, что свечка монаха продолжала гореть.
— Посмотрите, — сказали они чуть ли не в один голос, — какой живой дух и в какое мрачное время! Конечно, он был монахом и писал, как монах, однако приглядитесь к его сочинениям. Есть в его манере письма блеск, придающий текстам редкую привлекательность. Да, этот измученный писец умел выражать мысли по-своему. В нем чувствуется цельный характер. Обратите внимание, как мужественно порицает он произвол властей, какие теплые слова находит для бедных, для несчастных вдов павших солдат, для сирот и других страждущих. Посмотрите, как обличает он паразитический образ жизни монастырей и знати: его суждения и по сей день не утратили актуальности!.. И какой кладезь знаний для своего времени! Этот монах, хоть он и монах, на самом деле принадлежит не монахам и не монастырям. И хотя опять же привезен он к нам из чужих земель, не подлежит сомнению, что и языком нашим пользовался он с точным знанием, и нашу национальную жизнь изучил глубоко, и землю нашу полюбил искренне, с болью сердечной — стало быть, принадлежит он нашей национальной культуре. Мудрый писец, отныне мы берем тебя под свою опеку, мы найдем тебе достойное место на нашем иконостасе и зажжем перед тобой нашу лампаду.
Так состоялось второе приобщение Максима к лику святых. Как бы то ни было, и это второе приобщение предопределилось все в ту же страшную ночь в Симоновом монастыре, когда монах был избит ратниками великого князя. Потому что в полузабытьи, теряя сознание от дикой боли, он все-таки поднял с пола свой шестой палец. И хранил его как зеницу ока, чтобы не увидели и не отобрали. И неустанно слагал в его честь гимны, тропари, благодарственные каноны.
— Что он там делает? — спрашивал Нифон своих монахов.
— Пишет, святой игумен, — с недоумением отвечали монахи. — Пишет, окаянный. Мы бьем его, а он пишет. Мы напускаем в его келью дыма, а он пишет, тычем в него факелами, поливаем кипятком, делаем, несчастные, все, что можем, но тщетны наши старания, он знай себе пишет!
— После кипятка лейте на него холодную воду из бочки, — советовал им Нифон.
— Разве мы не лили, святой игумен?
— Ну и что же?
— Пишет!
— Что же он, окаянный, пишет? — терял терпение Нифон. — Как и на чем?
— Пишет он на ладонях. Раскрывает ладонь скрижалью и водит по ней пальцем. Мы сломаем ему один палец, он пишет другим, сломаем второй — пишет третьим. Сломали все пять, а он, святой отец, продолжает писать, а как пишет, мы и сами не можем уразуметь. Все смотрит куда-то, все что-то шепчет и пишет, пишет…
— Волховство! Разожгите перед дырой в келью двенадцать охапок сырой соломы и двенадцать корзин помета!
Так было много лет. Его били, жгли, обыскивали и отбирали все, но только шестой палец не нашли, не отобрали. Его он сохранил. И, склонившись над ним, шептал:
Приют спасительный лишь ты мне принесло, ты мне и челн, и парус, и весло, мое крыло, взмывающее в поднебесье, луч солнца, озаривший мрак мой доброй вестью, могучий плуг, мой землепашец верный, возделыватель и кормилец мне примерный. Тебя сжигают, но спалить не могут, радуйся, тебя ломают, но сломать не могут, радуйся, ты узника для новой жизни возрождаешь, радуйся, ты первый свет в душе нам утверждаешь, радуйся! И если я, о боже, созерцал не пуп, а бытие, тебе, шестой мой палец, честь и слава, так радуйся, непобедимая моя держава, неутомимое перо бессмертное мое…Потому что и в самом деле шестым пальцем, который монах подобрал в ту ночь с пола, было не что иное, как скромное его перо, перо лебединого крыла.
Так заканчивается вторая часть
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ВЕЛИКИЙ ЦАРЬ ИВАН
В погожий летний день 1547 года семнадцатилетний царь Иван со своей молодой женой Анастасией отправился с Воробьевых гор, где у него был летний дворец, в Москву — посмотреть, как идут работы по восстановлению дворца и храмов, пострадавших весной и летом от страшных пожаров. [182]
182
Прошло четырнадцать лет после смерти его отца и девять с тех пор, как бояре, судя по слухам, отравили его мать. Тяжелые годы для княжества и малолетнего княжича. Вскоре после смерти княгини Елены погасла звезда ее любовника боярина Оболенского. Два больших рода, Шуйские и Глинские, боролись
за власть. В этой кровавой борьбе погибли почти все известные люди из окружения великого князя Василия. Пострадал и митрополит Даниил, его в 1539 году лишили сана. Через три года сослали в монастырь и Вассиана Топоркова. А мальчик Иван, легко ранимый, истерзанный оскорблениями и произволом бояр, не способный оказать им сопротивление, научился по-своему защищаться. Он своевольничал и предавался распутству. Сам позже признавался, что на человеческом языке невозможно передать все то, что творил он в отрочестве. Четырнадцати-шестнадцатилетний мальчик своими подвигами повергал в ужас Москву. Он отправил в ссылку немало княжеских и боярских семей. Управлять государством предоставлял другим, пока в конце 1546 года не решил венчаться на царство. Он желал «быть тем же на московском престоле, — пишет историк С. М. Соловьев, — чем Давид и Соломон были на иерусалимском, Август, Константин и Феодосий — на римском. Иоанн IV был первым царем не только потому, что первый принял царский титул, но потому, что первый сознал вполне все значение царской власти, первый, так сказать, составил себе ее теорию, тогда как отец и дед его усиливали свою власть только практически». Он пожелал, чтобы митрополит венчал его на царство в шапке Мономаха и с бармами, как прежде венчали византийских императоров. И пытался обрести корни, древние традиции династии, сохранившиеся от византийских императоров и римского императора Августа. Поздней его увлекли старинные представления о божественном, происхождении царской власти; летописи и повести кровными узами связывали русских князей с византийскими и римскими императорами. На его троне начертаны яркие слова из этих летописей. Но в постепенно формирующемся сознании Ивана теория непрерывности царской власти имела, конечно, не тот смысл, что придавали ей наивные летописцы-монахи, поборники притесняемого православия. Она была реально приспособлена к устремлениям молодого Русского государства. Вместе с решением венчаться на царство Иван объявил и другое: он намеревался жениться и посвятить себя государственным делам. Через месяц он венчался с Анастасией Захарьиной, которую выбрал среди самых красивых девушек в княжестве. Через два месяца после свадьбы в Москве вспыхнули страшные пожары. Летом новые, еще страшней. Горели монастыри, храмы, оружейная палата, царский, митрополичий, казенный двор. Митрополит Макарий чудом спасся, с иконой в руке. Около двух тысяч людей обуглились, как головешки. Когда чернь бунтовала против господ, когда ужасные слухи распространялись по Москве, молодой царь, у которого, по его собственным словам, «вошел… трепет в кости», слушал, как священник Сильвестр говорил о подобных и еще худших бедствиях, которые временами насылает господь на людей и народы, и о самых страшных, которые еще нашлет, если в государстве не истребится зло и не исправятся грешные нравы. Когда погасли пожары, Иван почувствовал, что погасли в нем и прежние страсти. После всех событий последних лет пожары возникли словно для того, чтобы уничтожить следы старого мира и началась новая жизнь, основанная на любви. «Люди божьи и нам дарованные богом, — взывал Иван с Лобного места, стоя перед московским людом. — Теперь нам ваших обид, разорений и налогов исправить нельзя вследствие продолжительного моего несовершеннолетия, пустоты и беспомощности, вследствие неправд бояр моих и властей, бессудства неправедного, лихоимства и сребролюбия; молю вас, оставьте вражды и тягости, кроме разве очень больших дел: в этих делах и в новых я сам буду вам, сколько возможно, судья и оборона, буду неправды разорять и похищенное возвращать». Дворец, храмы и другие здания Иван решил восстановить как можно скорей. Для управления государством он взял себе в помощь не князей и бояр, а умных, способных и честных людей. Из них наиболее преданы ему были двое: протоиерей Сильвестр и бывший постельничий Алексей Адашев. Их поддерживал митрополит Макарий.Кремль отстраивался заново. Всюду мастера, строительные леса, груды бревен и камня. В больших храмах и во дворце работа кипела день и ночь. Не впервые этим летом царь Иван приехал в Москву и остался весьма доволен тем, что успели сделать мастера. Они привели в порядок уцелевшие здания, побелили закопченные стены, почти надо всем дворцом возвели новую кровлю.
Еще больше Ивана порадовало посещение Благовещенского собора, куда его привел протоиерей Сильвестр. Домовая церковь русских князей, примыкавшая ко дворцу, сильно пострадала от пожара. Сгорело много икон, почернели стены, погибли росписи. Митрополит Макарий, сам хороший иконописец, и протоиерей Сильвестр привезли из Новгорода прекрасных мастеров, чтобы заново расписать храм, и послали знающих людей за лучшими иконами в разные города и богатые монастыри, в Новгород, Смоленск, Псков, Звенигород, Ярославль, Троицкий и Кирилловский монастыри. За всеми работами наблюдали Сильвестр [183] и митрополит Макарий. [184]
183
Сильвестр (ум. в 60—70-е гг. XVI в.) — политический деятель и публицист, один из руководителей Избранной рады, правительственного совета при Иване IV. Попал в опалу и был сослан в Соловецкий монастырь.
184
Митрополит Макарий (1428–1563) — митрополит Всероссийский, приверженец иосифлян.
— Великий государь, — сказал Сильвестр, когда они вошли в храм, — как будет блистать твое царство в летописях наших, пока стоит Русь, так будут сверкать и наши храмы, которые мы украсим превосходными иконами и великолепными росписями. Мы пригласили сюда из Новгорода лучших художников; они расскажут о славных, добрых днях твоего правления, кои сохранятся навечно в памяти потомков. Логика, Непорочность, Мудрость, Истина и прочие добродетели христианские, древняя история предков твоих и блестящие твои подвиги найдут достойное воплощение. И займут место рядом со священными сценами Ветхого и Нового завета, ибо жизнь не стоит на месте и самые важные события не те, что происходят где-нибудь, в другом конце земли, на иноверческом Востоке и еретическом Западе, а те, что творятся здесь, в твоем прославленном христианском царстве. Именно здесь, где мы живем, сбываются, царь, древнейшие пророчества о судьбе вселенной.
Протоиерей Сильвестр действовал на душу молодого царя, как некая сила мистических миров. Вокруг его худощавого вытянутого лица словно плясали еще языки страшных летних пожарищ. Иван видел в его глазах отблески этого бедствия. Исходившее от Сильвестра сияние проникало ему в душу. Никого не слушал он так внимательно, как Сильвестра. Молодого царя, вспыльчивого, раздражительного, порой выводили из себя длинные речи и бесконечные наставления протоиерея. Но Иван никогда его не прерывал. Твердая воля Сильвестра гасила взрыв его гнева, проясняла голову.