Счастье мне улыбалось

Разумеется, все те, о ком я вспоминаю, были вовсе не какими-то идеальными, безгрешными. Нет, они были нормальными людьми со всеми слабыми и сильными сторонами, присущими каждому человеку. А тем более если этот человек артист. Между мастерами, так по-доброму принявшими нас, были свои непростые отношения, порой совсем не безоблачные — театр есть театр, там всегда будут ревность к чужому успеху, зависть, сплетни, слухи… Но внешне это на нас тогда никак не отражалось, мы даже до поры и не знали об этом. К сожалению, эта пора неведения оказалась весьма краткой… Что же касается мастеров, создавших славу Московскому театру оперетты, то пусть в памяти людской они останутся такими, какими помню их я. Они заслужили добрую память уже потому, что дарили людям свой светлый, жизнерадостный талант, делая их пусть на какое-то время немного счастливее…

Несколько другим человеком запомнился мне еще один знаменитый артист — Григорий Маркович Ярон. Вел он себя сдержанно, даже немного холодновато и с нами, и с актерами старшего поколения, хотя был артистом ярко выраженного комедийно-буффонного склада. Чего стоит исполнение им роли Попандопуло в «Свадьбе в Малиновке». А каким смешным он был в роли Пеликана в фильме «Мистер Икс»! Но открытости, непосредственности в нем не было. Он любил пошутить, рассказать смешные истории. Однако дистанция чувствовалась.

Мы и сами понимали, что это — премьер. Да он и был таковым. Кроме того, какое-то время, еще до прихода Иосифа Михайловича Туманова, Ярон возглавлял театр, был режиссером и иногда даже автором новых либретто для классических оперетт. Он был постановщиком «Марины», «Принцессы цирка», «Графа Люксембурга»…

Его же постановкой, где я впервые вышла в главной роли, была и «Фиалка Монмартра» И. Кальмана. Но ставил Ярон «Фиалку» не «на меня», а больше для Анечки Котовой, которой явно симпатизировал, Она этого заслуживала, потому что была человеком приятным и своей искренностью располагала к себе людей. Репетировать мы начали вместе, поскольку обе были назначены на эту роль, да и голоса у нас были похожи. Но первые спектакли должна была петь Анечка: она была старше меня, пришла в театр года на два-три раньше, имела пусть и небольшой, но все же сценический опыт. Я же тогда еще стеснялась, «забивалась в угол». Кроме того, я боялась петь — надо мной висел страх за свой голос, который я однажды потеряла в училище. И эго все время давило. Да еще у меня тогда начались проблемы со зрением и пришлось носить очки. Помню, увидев меня, Ярон сказал: «Ну-у-у! Ученый мир пришел в оперетту…» Впоследствии благодаря врачам-кудесникам из клиники Краснова мне удалось решить эти проблемы и отказаться от очков.

Аня Котова была хорошая актриса с ярко выраженным лирическим дарованием. Очень жалко, что она рано ушла из театра — так сложилась жизнь, что ролей для нее не оказалось. А когда мы с ней начали репетировать «Фиалку», то работали увлеченно, с удовольствием, атмосфера вокруг спектакля была прекрасная, и получился он просто замечательным. Анечка Котова и по своему нежному голосу, и по своей искренности идеально подходила для роли трогательной, влюбленной парижской девушки Виолетты, прозванной Фиалкой.

Если Григория Марковича Ярона поразили мои очки, то зато от другого представителя старшего поколения, дирижера Георгия Фукс-Мартина, я удостоилась почти комплимента. Первый мой выход на сцену Театра оперетты был в роли Берты, девушки из кабачка «Седьмое небо» в спектакле «Вольный ветер». Это была даже не роль, а просто эпизод, где мне надо было танцевать на столе. И невольно вспомнилось, как я впервые увидела такой танец, придя на занятия в училище имени Глазунова, как испугалась, как убежала домой. И вот так вышло, что и первое появление на профессиональной сцене для меня было связано с танцем на столе. Конечно, я ужасно волновалась, была в каком-то полуобморочном состоянии. Ноги были ватные от страха — только бы не свалиться со стола. Но все прошло нормально. В антракте к артистам подошел дирижер и спросил, не у меня, но так, чтобы я слышала: «Чьи это там такие хорошенькие ножки мелькали?» Г. С. Фукс-Мартин был хороший дирижер, но еще он в театре был известен как большой ценитель (деликатно говоря) и поклонник женщин, как любитель оказывать им внимание. Помню, услышав сказанное им, я подумала: «О! Что-то во мне все-таки есть. Хотя бы ноги…» Что касается волнения, то я и по сей день трясусь перед выходом на сцену. К этому невозможно привыкнуть…

Из дирижеров старшего поколения тогда работал в театре и Евгений Андреевич Синицын, статный, видный, настоящий красавец мужчина…

Вводили меня в спектакли быстро, за несколько дней, так что я едва могла освоиться с новой ролью, пусть она и была крошечной. Хоть я и успевала выучить ее, но мне все время было страшно. Выйду, отыграю свое, потом сяду за кулисами на приступочки, которые вели на сцену, и плачу-горюю. Раздавалось: «Таня! На выход!» Я вытирала слезы и снова шла играть.

Сначала роли, естественно, были маленькие — играла я и одну из служанок, Клару, в «Парижской жизни» Ж. Оффенбаха, и Саню-трактористку в «Первой любви» (другое название «Любаша») Ю. Милютина. Помню, как мне надо было по роли все время лазать под трактор (фанерный, конечно), что-то там чинить. И такие оперетты шли тогда в театре… Правда, надолго они в репертуаре не задерживались и быстро сходили со сцены. А весной 1954 года я получила, как уже сказала, свою первую настоящую роль — Фиалочку. Но могло так случиться, что я бы и не сыграла ее.

Когда в числе других выпускников И. М. Туманова я появилась в театре, кое-кто из его старых работников, увидев меня, выразил недоумение по поводу моей внешности. В частности, секретарша главного режиссера Л. С. Бацанская спросила: «Что же это вы взяли в театр такую некрасивую девочку?» Действительно, для оперетты была бы более подходящей совсем другая актриса — крупная, плотная, эффектная, с апломбом. Но Иосиф Михайлович тогда ответил: «Эта девочка — будущее нашего театра». Я ничего не придумываю, и меня нельзя уличить в нескромности — Туманов сказал именно так: об этом потом вспоминала сама Лидия Степановна в одном интервью, из которого я и узнала о тогдашнем отзыве моего учителя. Казалось бы, передо мной открывались весьма радужные перспективы.

Но вдруг очень скоро после прихода в театр я почувствовала, что отношение Иосифа Михайловича ко мне почему-то резко изменилось — появились странное охлаждение, непривычная отчужденность, а потом он и вовсе перестал со мной здороваться. Я никак не могла понять, что же произошло, терялась в догадках, мучилась. Но из-за своей робости и думать не могла, чтобы подойти к Туманову и спросить напрямую, что случилось, в чем причина такого неожиданного изменения в его поведении. Понимала — что-то не так, но объяснения не находила и только плакала. В те годы слезы у меня были близко. Это потом уже, после смерти мамы, их не осталось, я их все выплакала. Как, впрочем, перестала и обижаться на людей… Что значат все твои обиды по сравнению с такой потерей! Ничего страшнее и быть не может…

Непонятное для меня изменение в поведении Иосифа Михайловича проявилось и во время распределения ролей для предполагавшегося спектакля «Мадемуазель Нитуш». Когда на художественном совете кто-то сказал: «В этой роли конечно же должна быть Шмыга», Туманов отрезал: «Нет! Эта девочка пусть еще поучится». Потом уже, когда Иосиф Михайлович отказался от руководства театром, один из наших дирижеров сказал мне: «Твое счастье, что он ушел. Иначе бы ты ничего не играла».

Что за всем этим стояло, я узнала позже — мне рассказали, что нас с Иосифом Михайловичем просто-напросто поссорили. В театре тогда работал очень милый в обхождении человек. Даже не человек, а человечек. Такой уж он был любезный, такой вежливый, такой обходительный — ну просто сама душевность. А по сути своей оказался мелким пакостником.

В театре вывесили очередную стенгазету (в духе тех лет). Называлась она тоже во вкусе времени — «Будильник-2-Будильник». Это был уже тот период в жизни театра, когда расхождение между главным режиссером и старыми мастерами достигло своей крайней точки. И в одной из газетных заметок о Туманове писали весьма нелицеприятно. Сейчас уже не помню, что именно, но заметка была очень острой. И вот этот «милый человечек» пошел к Иосифу Михайловичу и рассказал: «Знаете, сейчас подошла к газете Шмыга и сказала: “Ну Туманову и врезали!”» То есть как бы я произнесла эти слова со злорадством. На самом же деле подобных интонаций у меня не могло быть по природе, я просто не могла говорить в таком духе о своем учителе. Это был мой кумир, почти бог. Но злое дело было сделано.

К сожалению, Иосиф Михайлович был очень уязвим, когда дело касалось такого рода «информации» в его адрес. Большой талант, признанный режиссер, махина… и такая слабость — верить нашептываниям, наветам, принимать их всерьез, реагировать. Кому, как не ему, человеку театральному, было знать, что среди актеров всегда встречаются, мягко говоря, нехорошие люди, которые живут тем, что сталкивают коллег лбами. Это специфика театра, так было, есть и будет.

Но исправить ничего уже было нельзя. Жена Туманова, артистка нашего театра Валентина Михайловна Юнаковская, относясь ко мне хорошо, как-то пыталась смягчить ситуацию. Тщетно — наши отношения с Иосифом Михайловичем так никогда и не восстановились. Вспоминаю сейчас, по прошествии почти полувека, об этом — и комок подкатывает к горлу. А уж в те годы, когда мне изредка приходилось встречаться со своим учителем на каких-нибудь концертах, в театрах, на мероприятиях, я не могла сдержать слез. Хотя он и здоровался со мной, отвечая на мои приветствия, но я все равно чувствовала, что между нами что-то стоит.