Счастье Раду Красивого

Отвергнув изумрудно-зелёный и бирюзовый, я остановился на вишнёвом:

– А ну-ка сними подрясник, примерим. А если подойдёт, подарю.

Милко неуверенно повиновался:

– Господин, это княжеская одежда, а не одежда для писаря. Как же я буду её носить?

– Будешь носить с гордостью, - ответил я, с удовольствием отмечая, что кафтан, который на мне перестал сходиться, на худощавом юноше застёгивается легко, без усилий.

Писарь потупился:

– Господин, нет, слишком большая честь.

Я улыбнулся, отступил на шаг и произнёс:

– А ты не просто миловидный. Если тебя приодеть, ты ещё и красивый.

Это была не совсем правда, но с помощью такой невинной лжи казалось возможным заставить юношу принять подарок.

Милко не поддался:

– Господин, нет. Я же замараю его чернилами.

– Ну, хорошо, давай поищем что-то попроще, - согласился я и сделал знак челядинцам, которые стояли и смотрели на нас.

Они снова принялись рыться в сундуках, и тут в комнату вошла Марица, с любопытством огляделась:

– Что это вы затеяли?
– непринуждённо спросила она.

Я ответил правду:

– Да вот хочу юношу приодеть. Он сказал, что не собирается становиться монахом. Значит, ему нужен хороший кафтан. А лучше - не один.

– Не собирается?
– оживилась Марица.
– И правильно. В такие юные годы не следует уходить в монастырь, - она задумалась.
– Но пусть ведёт себя подобающе. А то начнёт приставать к моим служанкам...

Мы с Милко переглянулись, но я поспешно отвёл взгляд, чтобы мои тайные мысли не отразились на лице слишком явно.

Всё это время жена продолжала смотреть на меня, поэтому я произнёс:

– Он не будет. Верно, Милко?

Юноша несколько раз старательно кивнул.

– Вот и хорошо, - сказала Марица.
– А если будет, то мы его сразу женим.

Милко перестал кивать, с беспокойством взглянул на меня и даже как будто испугался, поэтому я похлопал его по плечу:

– Моя супруга шутит. Никто тебя не женит, если сам не захочешь.

– Я не хочу, господин.
– Он начал так же старательно мотать головой, как до этого кивал.

– Не хочешь?
– подступила к нему Марица, стремясь заглянуть в глаза.

Он потупился.

– Ладно, не смущай его, - сказал я, - а то снова решит идти в монахи.

Жена звонко рассмеялась и вышла. Как видно, она уже успела забыть, зачем приходила, однако смутить юношу ей всё же удалось. Он поспешно начал снимать с себя кафтан:

– Господин, прости, но я не могу это носить.

Мы выискали кафтан попроще, но Милко отказался и от него:

– Нет, господин. Мне не по чину.

И точно так же отверг ещё два.

Я непритворно огорчился, а мой писарь тоже казался расстроенным, глядя на меня, но уступить не мог:

– Господин, я не в том положении, чтобы носить такое.

И вдруг мне подумалось: "Он совершенно прав!" И опять стало стыдно, но уже от мысли, что я мог предложить возлюбленному носить то, что сам носил при дворе Мехмеда, когда был султанским "мальчиком". Примеряя на этого юношу свои кафтаны, я как будто примерял на него и ту роль, которую играл при султане. Но разве такую роль я уготовил своему возлюбленному? Мой возлюбленный не в том положении. Да. Верно. Пусть Милко когда-то говорил, что готов мне "служить для утех", то есть делать то, что я делал для султана, но я уже решил, что этот юноша заслуживает гораздо большего. И как же я мог после этого пытаться нарядить его в одежду своей прошлой жизни! Её следовало не дарить, а сжечь! Чтобы и следа не осталось!

– А если я велю пригласить портного, и он сошьёт тебе кафтаны из той ткани, которую сам выберешь?
– осторожно спросил я.
– Это будешь носить?

Милко согласился неожиданно легко: улыбнулся и кивнул.

* * *

Когда я десять лет назад взялся воспитывать малолетних крестьянских детей, то не думал, насколько быстро они могут вырасти. Когда те дети поселились в моём дворце, большинству из них не исполнилось и семи, поэтому я привык считать их маленькими, и для меня стало полнейшей неожиданностью, когда один из дворцовых стражей вдруг обратился ко мне с просьбой.

Наверное, удивляться не следовало, ведь в Румынии осень - время свадеб, и всё же в те осенние дни я оказался удивлён, когда страж, стоя в карауле возле дверей и сжимая алебарду, вдруг сделался не охранником, а просителем.

Я проходил мимо в сопровождении нескольких слуг, как вдруг этот человек, только что смотревший прямо перед собой невидящим взглядом, повернулся ко мне, упал на колено, так что лезвие алебарды почти коснулась пола, и после недолгого предисловия попросил:

– Государь, отдай мне в жёны свою старшую воспитанницу. Провинностей за мной не замечено, поэтому ты можешь быть уверен, что отдаёшь её человеку достойному. И имущество некоторое у меня имеется, поэтому, если ты согласишься, она выйдет замуж не за нищего.

– Про которую из моих воспитанниц ты говоришь?

– Про Зое, государь.

Ей к тому времени уже исполнилось семнадцать. А ведь я помнил её семилетней девочкой, которая задавала мне вопросы о том, можно ли упросить султана вернуть ей родителей. И вот мне самому пришлось выступать в роли её отца.

Именно поэтому я жениху сразу согласия не дал, а затем мы с женой выясняли, согласна ли невеста, и думали на счёт приданого.

В итоге была назначена дата свадьбы, но ещё до этого времени ко мне, держась за руки, пришла новая пара: Крин и Виорика. Когда я много лет назад привёз их во дворец, это были совсем крохи, увлечённо слушавшие мои "сказки" о турецкой жизни, которые я рассказывал. А теперь Крину было шестнадцать, а Виорике - пятнадцать. И они тоже попросили разрешить им пожениться.

Я ответил, что нужно подождать два года, и если они не передумают, то венчание состоится, а я помогу им обустроиться, ведь покидать дворец они не собирались, хотели остаться в числе челяди.

И опять нам с женой пришлось думать на счёт приданого, и не только для них, но также для тех, кто придёт после них, ведь стало совершенно ясно, что будут ещё свадьбы - если не в этом году, так в следующем.

А затем на меня свалилась другая нежданная напасть. В воскресенье, когда я во главе домочадцев и слуг выходил из дворцового храма после обедни, ко мне подошла Рица, моя дочь и, потянув за рукав, сказала, что ей нужно поговорить со мной.