Счастье Зуттера
Шрифт:
— Но у меня нет домашнего врача.
— Такого не бывает.
В ее взгляде мелькнула неуверенность, потом он стал еще тверже.
— Тогда это будет первое, что мы организуем. Врачей широкого профиля хоть пруд пруди.
— Хоть по реке их сплавляй или хоть гору из них насыпай?
— Будете шутить, схлопочете еще один приступ кашля. Я принесу вам список осевших в вашем квартале врачей.
— И опустившихся врачих.
Она засмеялась против воли.
— Должно быть, вы полагаете, что шуточки — признак здоровья. Лучше посмотрите-ка на себя. — Она показала на прикрепленный к грудной клетке Зуттера шланг, который под больничным халатом тянулся к уравнительному резервуару Бюлау. Видимая часть дренажной трубки на протяжении нескольких сантиметров была
— Вот так выглядит инфаркт, — сказала она. — Теперь вы понимаете, почему мы держим вас здесь. Не волнуйтесь, я наведу справки о вашей кошке.
— Вы спасли мне жизнь, — сказал Зуттер.
— Не преувеличивайте и не дергайтесь. Вам еще рано прыгать.
— А вы не бастуете? — спросил Зуттер.
— До чего мы дойдем, если еще и я начну бастовать. Это все для глупых детей. Для тех, кто думает только о себе. О том, чтобы иметь, иметь и иметь как можно больше.
— Вы сторонница чистого бытия, я это чувствую.
В этот момент прислуга-албанка ввезла на тележке ужин. Дама из отдела социальной помощи взглянула на наручные часы.
— Вам бы поменьше чувствовать да побольше кушать. Так будет полезнее для вас. Приятного аппетита.
— Спокойной ночи, фрау?..
Было четверть пятого, время, когда в больнице начинается ужин.
Перед последней поездкой в Сильс, за день до смерти, Руфь, погрузившись в «Реквием» Моцарта, уже ничего не ела. Днем у Зуттера была намечена встреча. Спроси Руфь, с кем, он не делал бы из этого тайны. «Речь идет о судебном процессе, Руфь, я опять вернулся к нему, мне нужно получить еще одно свидетельское показание». Это была почти правда. То, о чем он умолчал бы, относилось к принятой ими культуре взаимоотношений. То, что ты делаешь для себя лично, касается только тебя. Зуттер не знал, что это последний день в жизни Руфи. Он шел на встречу с женщиной, Руфь знала ее, хотя, как ему тогда казалось, не столь хорошо, как он сам.
Не о неверности помышлял тогда Зуттер, а скорее о спасении жизни, и как мог он обидеть Руфь признанием, что она не та женщина, которая способна его спасти. Да и ей самой честолюбивые притязания такого рода были отвратительны. Если ему не изменяет память, она сама послала его к Леоноре, они дружили, когда еще жили в «Шмелях». В ту пору Леонора, по прозвищу Лео, была замужем за художником фон Бальмоосом. После скандального процесса, о котором писал в прессе Зуттер, они развелись, но не расстались окончательно. Она пыталась сохранить хотя бы осколки той жизни, которую обеспечил ей ее художник, и продолжала под прежним именем давать сеансы психотерапии. Тогда-то и наведался к ней Зуттер по поводу своего межпозвоночного диска — последствия прострела.
Чем была для Зуттера Леонора? Руками.Эти руки должны были поддержать его, чтобы он мог упасть и при этом не взвыть от боли. Даже чтобы улечься на массажный стол, ему нужны были ее руки. Ходить, сидеть, стоять, лежать он еще как-то мог, если не делал резких движений. Но менять одно положение на другое было выше его сил. Одна мысль об этом вызывала у него крик боли. Подавить его хотя бы раз в день, когда нужно было пошевельнуться, считалось для Зуттера подвигом. Особенно в присутствии Руфи, которой он ничем не мог помочь, скорее наоборот: от неевынужден был ждать помощи. Когда одевался, умывался, принимал ванну. Она не смеялась над ним до слез, но ее участливость вряд ли была искренней. Зуттер с его прострелом был фигурой неестественной, каким-то кричащим недоразумением. Даже стыд не мог заставить его удержаться от крика. Его позвоночник был орудием пытки, которое к тому же требовало бережного к себе отношения. Чтобы еще сильнее терзать его.
Под руками Леоноры волку пришлось выпустить его из своих лап. Он только глухо и все еще жалобно ворчал в успокоившейся
наконец поясничной области Зуттера. Зуттер лежал на массажном столе, готовый опуститься глубоко вниз по ступеням естественной истории. Готовый пожертвовать достоинством высшего, уже выпрямившегося позвоночного животного.Сначала ее руки только прикасались к нему, оставляя там и тут след своего тепла, в том числе и на проклятом межпозвоночном диске. Он чувствовал, нет: видел,как багряно-красное воспаленное место — таким он представлял его себе — остывает и приобретает менее ядовитый пурпурный цвет. Раз за разом руки прикасались к нему, и в местах их прикосновения кожа успокаивалась и теплела. Руки приносили это тепло и в то же время выманивали его из тела. Пока еще эти руки только дотрагивались до него, не принимаясь за дело. Но вот они взялись за него — ощупывая, ища, задерживаясь на том или ином месте. Они не давили на его узлы, а вычесывали, выглаживали их из него. Прикосновения Леоноры были необыкновенно легки: так кошка облизывает своего новорожденного котенка; нет: так она вылизывает мертворожденного, возвращая его к жизни.
Зуттер, груда костей и мяса, под этими прикосновениями начал превращаться в живой организм. Его собирали заново. Руки Леоноры соорудили ему новый каркас, поместили куда положено сердце, легкие, почки и печень. Не сдвинувшись с места, древо жизни Зуттера снова зашелестело под легкими, как дуновение ветерка, прикосновениями этих рук. Они не мяли его тело, а разглаживали, и оно принялось заново пускать корни и распрямляться.
Он открыл глаза. Прямо перед его лицом метались полы короткого халатика, под ними раскачивались коленки в такт энергичным движениям, которыми Лео обрабатывала его спину. И как-то само собой вышло, что его болтавшиеся без дела руки обхватили эти коленки, и волны тепла, пробегавшие по телу Зуттера, стали перетекать в них.
Совокупление происходило постепенно и плавно. Сигнал к нему первым подал один-единственный орган Зуттерова тела. Затем к нему присоединились все остальные, один за другим, все так же плавно втягиваясь в игру, поочередно срывая то, что могло помешать и что на самом деле мешало Зуттеру — болезненно и нелепо. И так получилось, что возвращенная ему жизнь стала переходить обратно к своему источнику, от тела к телу, не встречая сопротивления, лишь соприкасаясь с движущейся живой плотью. Дуга слияния поднималась все выше, приближаясь к завершению круга. Когда круг сомкнулся, из груди Зуттера вырвался громкий крик, вобравший в себя все подавленные стоны и выбросивший их из тела и души — в другой, новый мир. Кричал не Зуттер, крик втянул в себя его самого, чтобы разбить цепи, которыми он был скован, и вернуть в свою стихию.
Когда он почувствовал, как руки Лео сомкнулись у него на спине, то был уже настолько раскрепощен, что мог взглянуть в лицо, которому принадлежали эти руки. И хотя оно было слишком близко — руками не дотронешься, он заметил, что в уголках ее губ застыла глубокая печаль.
— Леонора, — выдохнул он.
Внезапно она так крепко схватила его за плечи, что он испугался, потом ее руки переместились на его горло.
— Давай, если можешь.
Руки ощупали его гортань, потом так сдавили горло, словно пальцы были из стали.
«Сейчас она меня задушит», — пронеслось в его голове, воздух с трудом вырывался из горла, голова налилась кровью. Но его член напрягся и закостенел, как перекладина виселицы.
— Давай, — сказала она. — Пошел.
«Она или я. Она, — подумал он. — Она». — И начал вонзаться в нее, долбить, словно свайный молот. Чем сильнее она сдавливала ему горло, чем громче были его хрипы, тем крепче вколачивал он в нее сваю. «Я ведь никогда не занимался этим на стороне. Зато теперь. Сейчас. Кто там пускает пузыри? Только не я. Не я. И не кончать. Не кончать». Она отпустила его горло и закинула руки за голову, а он все трудился на ней как лев. Когда она засмеялась и покачала головой, он все еще сжимал ее в объятиях и загонял свою сваю. Ковал железо, пока оно не начало съеживаться, принимать человеческую форму и ощутимо остывать.