Счастье

Отчего же одному дано много, а другому ничего?

Исподлобья взглянул он вверх, точно желая там найти отгадку; но там зеленели листья и синело небо; и листья и небо были далеки от него, полны собою и безучастны.

Никишка почувствовал, что он один, что он никому и никуда не нужен и что он неминуемо скоро умрет.

Это было прежде всего непонятно и обидно, и от обиды в Никишке подымалась сдавленная бессильная злость.

VII

Он пришел к избе вечером. Раньше он не хотел идти, несмотря на голод: он боялся, что Мотя будет над ним смеяться, а жених ее смотреть на него недоуменно-презрительными и самодовольными глазами.

Но, подойдя, он застал всех дома.

Жених стоял без фуражки на берегу и курил, блестя широким стриженным под польку затылком, Фома прилаживал сиденья в лодке, нагнувшись так, что была видна только его новая кумачовая завороченная рубаха, а Федосья добродушно говорила дочери:

– Затейница, право слово, затейница! И чего не выдумает? На тот бок кашу варить. Что она там, скуснее будет?

Глаза у нее были масленистые, и все лицо сияло одним простым и приятным сознанием: дочь была пристроена, и помолвка справлена.

– Нет уж, мамочка милая, здесь кашу варить, это к моей физике не подходит, - бойко отозвалась Мотя и свежей, зеленой веткой хлестнула жениха по спине.

Тот обернулся и степенно, с папиросой в зубах, смеющийся и довольный, протянул руки, чтобы вырвать ветку, но она извивалась, как уж, била его по протянутым рукам, визжала и хохотала от удовольствия и избытка жизни.

– Ну что она выдумывает, срамница!
– широко улыбаясь, качала головой Федосья.
– Вот смотри, надоест она тебе, - обратилась она к жениху, болтает день-деньской, угомону нет.

– Пускай болтает, - отозвался жених, - я вот это-то и люблю, что веселая. Работа-то у нас скучная, да еще если и жена попадет скучная, куда ж тогда деваться?

– А я буду звонить, звонить языком, пока в гроб не вгоню!
– смеялась Мотя.
– Господи! выдумали дураки будильники какие-то. Из меня вот бы какой будильник вышел, просто прелесть. Никому бы покою не дала!

– Жениха-то пожалей, что ж ты его так охаживаешь, - смеялся Фома из лодки.

– Нужно его, ишь он недоимщик какой!
– притворно-сердитым голосом отозвалась Мотя и посмотрела на жениха букой.

Никишка все это видел и слышал из-за кустов. Опять в тысячный раз он почувствовал себя лишним и тихо уселся под орешником, выжидая, когда они уедут.

Вот Федосья вынесла прикрытый грязной тряпкой самовар, котелок для каши, пучок сухой лучины и стала укладывать все на дне лодки, неуклюже поворачиваясь в ней тучным телом.

Фома, взяв у будущего зятя папироску, с наслаждением закрывая глаза, затягивался "турецким" и вспоминал, как один раз на охоте купец Зязин угощал его сигарой.

– Вот это так штука! Толстенная! Курил я ее, курил почесть день цельный... И дым сладкий, как сахарный, - говорил Фома.

– А как лодка-то? Спокойная? Не потечет?
– спросил жених.

– Да не должна бы течь... Пока не текла... Я ведь ее смолил эту весну, гудроном, всю чисто...
– не спеша отвечал Фома в промежутках между затяжками.

– Лодка крепкая, - добавила Федосья.

– А четверых-то подымет?

– снова справился жених.

– Семерых подымет, не токма четверых, - самодовольно ответил Фома.

– Ну, и потонешь, эка штука! Невидаль какая... муж!
– протянула Мотя.

– Муж-то, может, и не потонет, а вот как жена, - засмеялся чиновник.

– Жена-a! Подумаешь! Жена тебе не рожена, а теща в пеленках!
– И Мотя снова ударила его веткой.

Никишка видел, как они уселись в лодку, причем жених Моти все пробовал, крепки ли сиденья и нет ли щелей в бортах, а подвыпивший Фома с Мотей над ним смеялись.

Фома стал на корме, отпихнулся от берега и повернул лодку.

Серая, большая, некрашеная лодка, грузно усевшись в воду, покачнулась и повернулась лениво, точно не хотела уходить от берега. Борта ее подымались над водой вершка на два, и жених снова опасливо заговорил:

– Какое там семерых, она и четверых едва держит.

– И то правда, - поддерживала Федосья.
– Вы уж сидите-то поскромнее.

Мотя звонко рассмеялась и, шутя, начала раскачивать лодку из стороны в сторону.

– Ну ты, озорница!
– прикрикнула на нее Федосья.

Никишка смотрел на них завистливыми глазами. "Небось, обо мне и не вспомнил никто, и повесься я сейчас на дубу, скажут: хорошо сделал".

Широкая река была спокойна; по ее темной спине скользили розовые отблески зари. На другом берегу подымалась темная зелень сплошного дубового леса. Красным, ярким пятном на медленно движущейся лодке выделялась стоячая фигура Фомы; из-за него блестели серебряные погоны жениха Моти и белела ее кофточка, и до Никишки долетал с реки ее визг и смех.

Они были уже на середине, когда случилось что-то непонятное, страшное, жестокое и совершенно ненужное.

Мотя шалила. Она зачерпнула рукой воды и плеснула в лицо жениха. Тот не хотел остаться в долгу, он тоже наклонился зачерпнуть воды, но не соразмерил силы. Низко сидевшая лодка накренилась, опустилась левым бортом в реку, и широким каскадом в нее хлынула желтая вода.

Федосья испуганно взвизгнула и всем тяжелым телом инстинктивно бросилась вправо. Правый борт так же, как и левый, ушел в воду.

Еще не успел никто опомниться, как лодка, наполовину полная водою, стала тихо опускаться под ними.

Выбежавший из-за кустов Никишка, испуганно расширив глаза и застыв на берегу от ужаса, смотрел, как они тонули.

Женщины не умели плавать, и громкий беспомощный крик их двойным потоком ворвался в дремавший воздух.

Но кругом все было тихо.

Так же темно-зеленой неподвижной стеной стоял дубовый лес на той стороне, так же спокойно протянулись над водой длинные корявые сучья на этой; так же, свесив узкие листья, любовался собой в воде камыш; сияла заря, розовели весело тучки, и на середине реки небольшая кучка людей тонула. Быстро намокшая одежда давила их и тащила вниз; от беспорядочной возни их на поверхности в разные стороны тихо покатились грядками мелкие круглые волны: точно улыбнулась насмешливо река.