Щастье
Шрифт:
— Почему?
— Потому что не хочу, чтобы через неделю после того, как подохну, мои так называемые друзья уселись строчить рифмованные некрологи. Да какое там через неделю! Прямо здесь же, на кладбище.
Кадавр тем временем приблизился к нам, слушал и улыбался. Его улыбка выглядела поощрительной. Фарисей попытался успокоиться.
— У этих людей, — («У вас, — сказал он Кадавру ненавидяще, — у таких, как вы») — в голове что-то выжжено, точнее говоря, не что-то, а стыд. Когда вы чувствуете боль, то сразу же предаёте.
— Но если боль невыносима?
Воплощённое зло говорило приятным, безупречно
— Боль не бывает невыносимой. Она или убивает, или стихает, или приучаешься её терпеть. Поэтам не мешало бы иметь над письменным столом картинку со спартанским мальчиком.
— А ЕСЛИ ОНИ ПИ-ШУТ НЕ ЗА СТО-ЛОМ? — спросил Вильегорский.
— Кто это — спартанский мальчик? — спросил я.
— А, — Фиговидец отмахнулся, — да этот же, с лисёнком.
— ИН-ТЕ-РРЕС-НО, А С НИМ ЧТО СТАЛО? С ЛИ-СЁН-КОМ?
— Это вымышленная история, — заметил Кадавр. — Для лисёнка у неё нет окончания.
— А КТО ЕЁ ВЫ-МЫС-ЛИЛ?
— Вряд ли лисы.
— Бог мой, — сказал Аристид Иванович, — как это всё же утомляет. Давно не было таких нервных похорон. Пойдёмте обедать.
Но я с ними не пошел.
Вот что было прекрасно на В.О.: можно было пойти куда угодно и встретить кого угодно там, где вовсе этого не ожидал, и предстоящий день, предстоящий вечер разбегался десятком тропинок, сотней возможностей, о большинстве из которых ты не знал ничего, лишь то, что они смутно, неявленно существуют в золотом тумане времени — и так в нём и останутся, пропадут навеки.
Предстоящий день, предстоящий вечер! Выбирая одно, автоматически отказываешься от всего остального, но на этих путях, этих тропинках отвергнутое неожиданно, улыбчиво преграждает тебе дорогу, без трещин и швов вписываясь в рисунок будущего. И как мог кто-либо удивиться, увидев через несколько часов в баре, куда не собирался заходить, Фиговидца, который весь сиял радостью и только что не кувыркался, и того, кто поворачивается и сверкает золотыми зубами и говорит:
— Вот и ты, мой прекрасный.
Утром я проснулся в чужой постели. (Нет, не Кропоткина.) Я не помнил, как в неё попал, и только теоретически мог предположить, что в ней делал. Хозяина (хозяйки?) дома уже не было. Я позавтракал в светлой столовой под присмотром солнца и пожилой молчаливой экономки. Когда я уходил, она подала мне на подносе простой незаклеенный конверт. «Илья Николаевич просили напомнить, что завтра вы с ними обедаете», — сказала старушка. Я вспомнил Людвига, накануне подкараулившего меня в баре со странной просьбой. И вот, с бандитом я сегодня обедаю, с фарисеем и книжником — совершаю уголовное преступление. «Ага», — сказал я. В конверте не было ничего, кроме денег. Кое-что, по крайней мере, прояснилось.
В состоянии странной апатии шёл я по неширокой улице, быстро выведшей на Невский. Спадала жара, в иные дни август глядел сентябрём и полнился какой-то прозрачной прохладой. Тротуары уже не поливали водой — за дело взялись ночные дожди. Я другими глазами увидел размыто-розовые и серые фасады, редкие неброские витрины первых этажей, безлюдье. Я словно шёл по чужому сну или, наконец, по своему собственному. Только на Невском мне
стало легче.— Моя беда в том, что я хочу луну с неба, — говорит Илья. — И даже не это беда, — он подбирает слова, — беда в том, что я понимаю, что никакая это не луна.
— А что же?
— Так, пустяк, ничтожество. Заплесневелый кусочек сыра в мышеловке. Какая разница? Я хочу как луну то, что луной не является. Даже близко не лежало. — Он пьёт, закуривает, пьёт. — А у вас, Разноглазый, есть луна? — Пауза для моего ответа. — И вам не скучно?
Оба раза я ответил «нет».
`A propos: Илья
Илья говорит: «Меня совсем доконали поэты и так называемый умеренный климат». Он улыбается, и тот, кто на него смотрит, чувствует, что всё в мире исчезает, кроме этой улыбки. Ах! Падают города, рушится солнце. Илья всё примечает своими ленивыми глазами, и в них скользит пугающая, злая радость обладания. Он коллекционер. Он выбирает души тщательно, как драгоценности: берёт самое редкое, самое дорогое — гордые души, и нежные, упрямые и непреклонные, и невинные, и души, ставшие тонкими, как паутина, из-за угрюмых и причудливых извращений.
«Как будешь честным, — говорит Илья, — если не любишь? — (Он зевает.) — А если любишь — тем более. Себя-то тоже жалко». И ещё он говорит: «Приключения — не такая уж страшная вещь, даже приключения чувств». И ещё: «Некуда бежать от рока осторожному». Он многое говорит и ещё больше делает, но слова его ловят и берегут, а о делах стараются даже не знать.
Я спросил его, был ли лет пятнадцать-двадцать назад изгой по имени Павел.
— Ах, да, — он кивает графину с вином. — Вы же были на Охте, встречались с Платоновым. Его отца сгубило воображение, вовсе не жадность. Он считал себя изобретателем новых финансовых схем, а люди попроще сочли, что он изобрел всего лишь новый вид воровства… Как он?
— У меня сложилось впечатление, что давным-давно умер.
— Нет, я про Колю.
— Копит силы для борьбы с варварами.
— Во времена нашей юности не было такого спроса на приключения.
— Но некоторые считают его параноиком.
— Вздор. Это была самая светлая голова в моём поколении. И помолвлен с первой красавицей. Девушка с ним, конечно, не поехала. Красавицы следуют только за теми чудовищами, для которых не потеряна будущность принцев. А если чудовище принцем уже было, то красавица ждёт его среди грядущих поколений, не заставших дворцовых празднеств. И пожара, в котором дворец сгорел, тоже.
— Неужели ничего нельзя было сделать?
— Что, например?
— Отречься.
— От дурной крови не отречёшься. Да он бы и не стал отрекаться. Отречение всегда выглядит нелепо. Даже в людях, бросивших курить, — а они ли не отступники! — есть что-то жалкое. И у него были принципы. А принципы — не такой зверь, чтобы здорово живёшь разжать челюсти, раз уж в них что-то попалось. Если большинство людей как-то высвобождается, это свидетельствует только об их несъедобности. Ммм… Так что там с варварами?
Я распространил сведения о варварах. Илья (а то я давно ничего такого не видел) пожал плечами.