Счастливые сны. Толкование и заказ

В то время, надо сказать, во мне надежда сильно окрепла. Успех всегда обнадеживает, даже мелкий. А тут во всем как будто движение наметилось. Ну, думаю, вот-вот прорвусь через заслоны, а там меня не догонишь, вне досягаемости буду для Стражей этой Жизни. Не достать меня им будет!

Сильно радовались и гуляли мы. А успехи мои в сонных грезах так подняли мое настроение, что стал я порой забываться, рассказывать стал про то, чего не следовало открывать постороннему глазу, даже дружескому. Однако понял я это и спохватился поздновато, когда ничего уже нельзя было поделать.

Отец у моего друга — был большой ученый. Человеком же слыл очень дрянным. Так во всяком случае говорили все, кого я встречал и кто хоть сколько знал его. В такое противоречие трудно поверить. Как так может быть, думаешь, чтобы умный, со светлой головой человек на поприще знанья, в жизни совсем низким был существом и прохвостом. Потом я понял, что очень даже может такое быть, Только у самых больших, выдающихся людей не бывает подобной двойственности. Именно в выдающиеся отец моего друга и не вышел, я думаю, именно по этой причине двойственности своей натуры. Все это после я осознал. А в то время дружелюбно встречались и даже выпивали вместе. Ну и, разумеется, о всяком разговоры вели. Однажды я при нем и завел речь о возможности выбраться на свободу еще живым из пожизненного нашего заключения. А мне тогда как раз еще и всякие пророческие сны пригрезились. В особенности про Судный День был сон интересный, я его и рассказал к слову. А сон был такой.

Все время было Солнце. Плохо помню, что до того снилось. Очнулся с тем, что вроде Господь знает, какую семью рушить и облагать карой! (Звучало предупреждением, мол, не смей сам и не злобить в отношении другого.)

А дальше про Судный День, как это уже было. Темная, очень плотная тучка — точка прямо из Солнечной Синевы, из зенита...

Жуть, вырастающая в черноту в самом центре небесного сияния. День яркий, синий. Грешника прямо разняло на части. Ужас всех обуял!

И голос сказал, чтоб помнили этот день, Прощали Друг Друга и прочее... Потому что так будет В Конце Времен! Так вышло — будто в Библии все это записано, однако читаю не я сам, а свыше голос был. Много другого было, но не упомнил ничего...

Он мои рассуждения про свободу послушал, сон, моргая глазками, тоже выслушал, и говорит:

— Неужели,— говорит,— вы в такие глупости верите?

И так он это проговорил, что я тут же понял — стоит человек этот на Страже Жизни Нашей, и надо с ним быть поосторожней. А к этому времени мы и вина выпили изрядно, и хоть чувство опасности у меня возникло, и было упреждение в душе,— не удержался и понесло меня...

— Да у вас,— говорю я,— звезды самого тонкого и мистического человека обличают. Только не с той стороны медали вы к жизни себя обратили, у всякой медали ведь две стороны. Вот вы себе и другим на горло в этом смысле и наступаете...

И чувствую, сильно он меня не полюбил. С того дня, я думаю, он и стал от сына требовать, чтобы тот от меня избавился.

А я эти дела хорошо чувствую. И сны у меня на эту тему были. Тревожащие пошли видения, предупреждающие.

Сон со знакомством был неприятным в особенности. Вижу я такую картину, как будто представляет меня его Отец каким-то иностранцам, французам по всему, знакомит. И так елозит возле лживо. Я называю свое имя и фамилию, очень отчетливо произношу. В ответ мне француз руку сует и бормочет, мол, очень приятно...

— Как ваше имя? — спрашиваю я, а он не говорит, а уклоняется...

— Простите, — говорю я, соображая, какого я дал маху, назвав себя,— я не разобрал. Как вас зовут? Имя? — и пристально в упор гляжу, потому что в этом мое спасение, и только так я могу не дать ходу дальнейшему своему использованию, если вырву я у него имя. А он руку вырвал и поспешно уходит, так и нь 'азвался, и сил у меня удержать его не хватило. И понимаю, что это на -ало моего разоблачения, и те, кто на Страже Жизни стоят, будут мне чинить препятствия и помехи на пути к Свободе.

А день, как будто бы моего дня рождения, между прочим, и много еды готовится. Но как бы не я устраиваю, а для меня хлопочут... Женщина мне незнакомая индейку показывает, мол, готова. Смотрю, в самом деле, готова птица. Тут оркестр заиграл и песню запели очень трогательную и печальную... я и очнулся. Ну, думаю, не избежать мне беды.

И будто в ответ мне следующий сон приснился. Как будто упаковываю я свой чемодан, а находимся мы с товарищем вместе в научном I главном заведении. Вышли прогуляться, а к нам приближается Некто (я так и не смог отчетливо разглядеть или хотя бы понять, Кто Это?), и требуется срочно загадать желание (во сне не спрашивают, хочешь ли ты или не хочешь что-либо сделать). И товарищ мой вмиг загадал, ' а я знаю точно — дрянь желание... А после я в той же гостинице продолжаю упаковываться, а уже сумерки наступили, и в этот раз я один — исчез куда-то мой друг. Хочу Свет включить и нажимаю не на Ту кнопку. Какая-то внутренняя связь тут же срабатывает. Голос трубный и гнусный начинает вопросы задавать: "Кто это? Что надо? Кто?" Долго спрашивает. Я не отвечаю. Тогда, поняв, видно, что не будет от меня ответа, слышу ругань забористую... Хочу позвонить и узнать Время и достаю из кармана вместо телефонного номера листок — банкноту очень странную. Выпускается с 1817 года, а достоинство — 9 фунтов, но это не те фунты, которые теперь в ходу. И подпись на банкноте, как положено, Толстой. Еще мысль дурацкая мелькнула, не толстовский ли фонд эти банкноты выпускает? Банкнота наподобие сертификата какого-то, на самом деле, но что она сертифицирует и удостоверяет — не знаю, не известно мне! Только точно не фунты это, и лучше будет, если я ее на немецкие марки разменяю... А до того перед этим сном был другой с мучительной и долгой ездой на автомобиле с приятелем...

Так оно после и вышло, после долгой поездки на автомобиле и разменянной нашей работы оксфордской в Германии — козни против меня и обнаружились...

Стало мне очень грустно, и опять вижу сон, будто с другом мы вместе книгу пишем научно-популярную. И так странно, ловко все и чудно оформление ложится — блеск! И все тайны разъясняем одним способом, одной основой. Сама же книга про человека и его устройство, и все-все, и оккультизм, и телепатии и прочие телекинезисы и гипнозы — все исходя из одного простого начала выводим. В особенности ярко вижу одну картинку, так и лезла она мне на глаза, картинка иллюстрировала ложный облик устройства человека в виде человека внутри человека. И говорилось в книге, что такое представление — ложное, что человека внутри человека быть не должно...

Эх, думаю, как же мне оборониться, а не вышло. Продал меня друг! Даже не совсем намеренно, а так, вроде бы уступил. Как в очередной раз его отец начал про меня разговор, мой друг и сказал:

– - Подожди,— говорит,— отец. Он и сам скоро уберется!

Старый хитрец так и встрепенулся. Вскинул на сына глазки.

— Нечего ждать! — сказал.

И в тот же день, видно, куда следует про меня доложил! Узнали Охранники Жизни про то, что возле самого выхода я стою. Про мое намерение спастись и выбраться к свободе они, да и все вокруг, знали, конечно, давно. Только мало ли чего болтает человек? Намерениям не больно доверяют. Другое дело, когда такой человек сообщает достоверно, что взаправду может вот-вот уйти, выбраться и стать недосягаемым. В этом случае, конечно, принимают меры.

Скоро даже очень я почувствовал, чего стоит дружеское предательство. Прорвался я в одну из ближайших ночей в сознание. Отчетливо и резко все вокруг обозначилось. Во сне другие законы освещения и взгляд вглубь иной: далекое и близкое одинаково смотрится в своих подробностях, так что дальнее может даже резче и отчетливей выступать, чем то, что вблизи. И свет такой особенный, дрожащий, от всякой точки струится во все стороны, а ничего не освещает, потому что теней нет. Всякий предмет своим собственным только светом лучится.

Гляжу я на руки свои, а они чужие, с линиями странными. Знаю, что никаких рук вовсе нет, что это всего лишь воображение играет, а все равно странно. Начинаю сосредотачиваться на подробностях ладоней — а руки не исчезают, не прозрачнеют, как им положено! Стал я руками бить по предметам поблизости, колол иголкой — стало больно, а ничего не изменилось. И не пробудился я, и руки не изменились. Как были, так остались: белые ладони, пальцы, скорее женские, чем мужские, и линии невероятные: две линии поперек, на всю ладошку. Линия судьбы длинная и с отростками, и линия жизни отдельно, длинная-предлинная... И понимаю я, что мне знак особый дается тем, что не исчезают руки под пристальным моим взглядом, упорствует привычная фигура яви. Я тогда не догадался, что это за знак такой мне был, только потом, очнувшись в явной жизни, понял, что не следовало мне предпринимать ничего в той грезе, раз тягость плоти упорствовала.