Счастливый брак

Теперь ему все стало ясно. В беспокойной голове опять зазвучал убаюкивающий голос всеведущего комментатора. Истинная цель, ради которой Маргарет устроила Обед для Сироток, выплыла из тумана и замаячила на горизонте: она хотела свести его с приятной и скучной Пэм. Энрике перестал потеть и почувствовал, как высыхает и отлипает от тела рубашка «Брукс Бразерс». Его дыхание стало более глубоким и равномерным. Спина и ноги, замершие в готовности к броску, чтобы совершить или отразить нападение посреди этих мужских джунглей, наконец расслабились. Энрике осознал свое положение и выбрал линию поведения. Он весь обратился к неумолкающей Пэм — развернулся так, чтобы их лица оказались друг напротив друга, и оглядел ее сверху вниз теплыми карими глазами, которые Сильвия в минуты нежности называла оленьими: Энрике был слеп и глух к Маргарет и ее воинству. Только один раз, потянувшись за бокалом, чтобы допить последний глоток «Марго», он поймал взгляд Маргарет, наблюдавшей за ними с довольным видом. Как ему показалось, она радовалась, что ее план удался.

Обреченно заключив про себя, что хозяйка дома права, он повернулся к Пэм. Именно такой бесцветной и скучной девушки он и заслуживает. Настоящий мужчина, способный на поступки, творящий добро, такой, как Фил, достоин той, что сидит далеко-далеко, на другом конце стола, гораздо дальше, чем разделяющие их шесть футов, — достоин ее светящейся белой кожи, очаровательных веснушек, смеющихся губ, дразнящего голоса, веселых голубых глаз и синих джинсов, так красиво облегающих ее фигуру. А вообще все не так уж плохо. Ну и пусть это последний вечер, что он проведет с Маргарет: никакого значения для его жизни, его настоящей жизни — литературы, это иметь не будет.

Глава 8

Земля прощаний

Маргарет не первая заговорила о том, где ее похоронят и какие распоряжения нужно сделать на этот счет. Вопрос подняли ее родители вскоре после того, как смирились с ее решением прекратить всякое лечение.

Они появились в Слоан-Кеттеринг на следующее утро после того, как Маргарет объявила, что хочет умереть. Поскольку ее выписку перенесли на сутки, чтобы организовать уход на дому, они еще надеялись уговорить ее остаться в больнице и отказаться от своего отчаянного демарша. Их аргументы растворились в потоке слез Маргарет, просившей оставить ее в покое. Она еще раз перечислила все медицинские процедуры, которым подверглась в попытке продлить жизнь, и даже продемонстрировала ужас своего нынешнего жалкого и безрадостного существования, приподняв бело-голубую больничную рубашку и показав дыру в животе, откуда торчала широкая трубка диаметром примерно в полтора дюйма, и еще одну, куда вставляли катетер, ведущий в тонкий кишечник. Всегда и во всем жалея родителей, она впервые проявила столь бесстыдную жестокость. Дороти и Леонард не ухаживали за дочерью во время ее болезни. Маргарет настояла, чтобы они оставались во Флориде в своем зимнем доме, пока она восстанавливалась после операций и проходила сеансы химиотерапии, так что ее борьбу они видеть не могли. Энрике — не из желания причинить боль, а чтобы хоть как-то подготовить их к шоку — в течение девяти месяцев посылал им письма с подробным описанием всех процедур. Тем не менее вид обнаженной истерзанной плоти собственного ребенка, пусть и женщины 53 лет, сделал свое дело.

И хотя Маргарет быстро опустила рубашку, Энрике почувствовал жалость, увидев мгновенно обвисшие щеки отца и неподвижное, скованное ужасом лицо матери. В их голубых глазах появились слезы. Дочь унаследовала красоту обоих: глаза у Дороти были более бледного оттенка, но такой же округлой формы, как у Маргарет; от Леонарда же Маргарет достались ярко-голубой цвет и проникновенный взгляд. Только теперь, когда Маргарет совсем не могла есть, она наконец стала тоньше, чем ее поджарая, похожая на профессиональную бегунью, мать. Рак отнял у Маргарет пухлые отцовские щеки и его же густые вьющиеся волосы. Как всегда, ее родители были хорошо одеты, подтянуты и выглядели более официально, чем обычные посетители больницы. Дороти в серой шерстяной юбке и облегающем черном кашемировом свитере стояла рядом с Леонардом, одетым в бежевые брюки, белую рубашку и синий пиджак, — оба такие опрятные и внимательные, как провинившиеся школьники. В немом страдании, с дрожащими подбородками и влажными глазами, они слушали дочь, затаив дыхание, будто не силах были ни вдохнуть, ни выдохнуть. Думая, что от их слез Маргарет станет еще хуже, они старались не плакать — хотя, позволь они себе эту слабость, она бы просто почувствовала их любовь.

Энрике вглядывался в их лица, чтобы понять, ощущают ли они ее потребность в любви. Увидев только страх и отчаяние, он подумал: а что, если впервые за тридцать лет честно поговорить с ними о том, как нужно обращаться с дочерью. Маргарет не хотела, чтобы они оспаривали ее решение умереть или изо всех сил пытались скрыть свое горе. В чем она отчаянно нуждалась, так это в их понимании и обожании. Завершив свой монолог, жена устало затихла в кольце его рук (когда отец и мать пришли, Маргарет попросила Энрике лечь рядом с ней) и испуганно выглядывала из этого убежища, как настороженный зверек, предоставив Энрике наблюдать за реакцией родителей.

Хотя Энрике, с его изощренным и несентиментальным умом, эмоциональная реакция Леонарда и Дороти иногда казалась детской, он знал, что родители Маргарет очень умны. Они не стали повторять свои стандартные фразы и исполненные благих намерений формулы из серии «нужно бороться», когда столкнулись с ошеломляющей действительностью и убедились, что бороться уже не за что. Оба вытерли глаза: Леонард — носовым платком из заднего кармана, Дороти — салфеткой из коробки на прикроватном столике, и пристыженно молчали. Скованной походкой приблизившись к кровати, Дороти торопливо и неловко обняла дочь, видимо считая своим долгом во что бы то ни стало сохранять самообладание и опасаясь его потерять. Они не справлялись с ситуацией и были плохо подготовлены, чтобы утешить дочь. Но они искренне любили Маргарет и были слишком умны, чтобы досаждать чрезмерной заботливостью.

Энрике было их ужасно жаль, причем впервые — без тени раздражения из-за их нелепого поведения. Конечно, он сочувствовал им все те два года и восемь месяцев, прошедших с того дня, когда Энрике, сам растерянный и испуганный, позвонил им, чтобы сообщить ужасную новость. Но к сочувствию всегда примешивалась неудовлетворенность тем, что они не помогают ему облегчить страдания Маргарет, что, кроме финансовой, никакой помощи от них ждать нельзя. Тем не менее эти деньги были очень мощным инструментом, который больше пригождался в дни болезни, чем в обычное время, и в некотором роде успокаивал так же, как любовь. По крайней мере родители Маргарет, в отличие от его матери, не требовали от Энрике утешать их самих.

Энрике знал, что Дороти и Леонард никогда полностью его не понимали. Так же как и он не до конца понимал их, точнее, не понимал, как они могут, так долго прожив, так много узнав и увидев, вести себя, будто чувства — это только что купленные вещи, не подошедшие к обстановке комнаты, для которой были приобретены. Энрике смирился с тем, что окружающие считают его странным и что, видимо, он выглядит совсем ненормальным в глазах людей настолько сдержанных, осторожных и практичных, как Дороти и Леонард. Он видел, что его преданность Маргарет во время ее болезни их удивила. Это означало в первую очередь, что они недооценили его любовь к ней. Очевидно, они всегда полагали, что Энрике, вступая в этот брак, руководствовался скорее доводами рассудка, нежели велением страсти: Маргарет воспитывалась в крепкой, благополучной семье, в то время как его семья представляла собой запутанный клубок из безрассудства, бедности, разводов и неврозов; Маргарет бросила работу, чтобы воспитывать его сыновей, и лишь изредка бралась за кисть, позволив Энрике выступать в роли главного «творческого человека» в их семье. Возможно, Дороти и Леонард не ожидали, что он сумеет поставить на первое место ее интересы. Очевидно, они не понимали, что она всегда была для него на первом месте, что долгие годы она была пристанищем его сердца и якорем его духа и что борьба за ее жизнь была необходима, чтобы сохранить самого себя. В эти минуты неловкого, бессмысленного молчания они, трое взрослых людей, любивших Маргарет сильнее всех на свете, оказались связаны настолько глубоко, что Энрике впервые по-настоящему ощутил, что эти люди, которые когда-то были ему чужими, стали его семьей.

Это новое чувство родства несколько минут спустя привело к тому, что он совершил огромную, непростительную ошибку. Когда Маргарет сказала, что ей нужно в ванную, Дороти, что было нехарактерно для нее, вызвалась помочь, хотя это означало неприятную возню со штативом и пакетами для внутривенных процедур. Маргарет, в свою очередь, столь же неожиданно согласилась. Леонарда попросили выйти в холл — видимо, чтобы оградить его от неподобающего зрелища. Энрике, повинуясь кивку Маргарет, отправился вслед за ним, догадавшись, что его жена хочет таким образом выразить благодарность за непривычную готовность матери побыть сиделкой. До этого Маргарет отвергала предложения Дороти быть свидетелем мытарств ухода и лечения. Она делала это отчасти для того, чтобы мать не видела и не слышала ее страданий, и отчасти для того, чтобы не приходилось противостоять вечной потребности Дороти все контролировать и вмешиваться в любую ситуацию.

— У меня есть Пух. Больше мне никто не нужен. Он все это выдерживает, бедняжка, он такой сильный. — Говоря так, она одновременно жалела его и возводила на пьедестал.

Сопровождая ссутулившегося, медленно бредущего Леонарда в элегантный, убранный коврами холл девятнадцатого этажа, Энрике с изумлением осознал, что в одно мгновение будто бы шагнул на одно поколение назад, когда мужчинам позволялось рассуждать о высоких материях, пока женщины опорожняли мешки с мочой и меняли потные рубашки. Как только они оказались там, где их никто не мог услышать, Леонард повернулся к Энрике и, слегка споткнувшись, ухватился за его правую руку. По твердо сжатым губам и испытующему взгляду Леонарда можно было понять, что он собрался говорить об очень важных вещах. Почти наверняка — о финансах. Энрике вдруг испугался, что это связано с их квартирой.

Восемнадцать лет назад, после рождения второго ребенка, Маргарет и ее родители настояли (впрочем, Энрике не особенно сопротивлялся) на переезде из квартиры с двумя спальнями, за которую они каждый месяц платили вполне доступную им сумму в 900 долларов, в трехспальную, чтобы не ущемить старшего сына четырех с половиной лет, теряющего статус единственного ребенка, еще и тем, что ему придется делить комнату с новорожденным. За пару лет до этого Леонард продал бизнес, который сам в свое время основал, выручив миллионы. Они с Дороти предложили купить кондоминиум, который нравился Маргарет, но стоил 850 тысяч, что было неподъемно для Энрике. Поэтому, когда Леонард спросил, могут ли они позволить себе 1800 в месяц, требующиеся на содержание квартиры, и Маргарет сказала «да», Энрике знал, что ее уверенность не вполне оправданна, учитывая превратности его карьеры. У Маргарет была постоянная, хорошо оплачиваемая работа — 80 тысяч в год, но этого не хватало, чтобы покрыть все расходы, и уж тем более не могло хватить, если счета за квартиру увеличивались вдвое. Энрике считал, что это неправильно — жить в квартире, принадлежащей ее родителям, настаивал, что нужно взять кредит, который ни один банк все равно не одобрил бы без поручительства Дороти и Леонарда. В нем говорила гордость, а не рассудок: не было никакой надежды, что они смогут оплачивать одновременно и кредит, и текущие расходы. Маргарет не поддержала его претензии на независимость.