Щенки Земли

— Ну-у-у… я бы этого не сказал.

— Но это именно то, чем стала современная наука! Чистый материализм, и ничего больше. Попробуйте кому угодно сказать о сверхъестественных фактах, то есть о фактах высших по отношению к фактам естественной науки, и они закроют глаза и заткнут уши. Они не имеют понятия об итогах подобных изысканий, сотнях томов, веках Исследований…

Думаю, он был недалек от того, чтобы закончить эту последнюю фразу словами «…и Развития», но вовремя спохватился.

— Я заметил, — продолжал он, хотя и изменил направление мысли, — что вы не один раз упоминаете в своем дневнике Фому Аквинского. Значит ли это, что вы перестали считать его алхимиком? А ведь он им был, и его учитель Albertus Magnus [33] * был еще более великим алхимиком! Многие столетия лучшие умы Европы вели изыскания в области алхимической науки, а в наше время кто-то вроде вас или Баск является и, не затруднив себя маломальским ознакомлением с предметом, сбрасывает со счетов всю их работу, словно это не более чем хлам предрассудков. Кто же в этом случае страдает предрассудками, а? Кто выносит бездоказательные суждения? А? А? Вы прочитали хотя бы одну книгу по алхимии — одну-единственную книгу?

33

* Альберт Великий (лат.).

Я заверил его, что не читал ни одной-единственной книги по алхимии.

Хааст торжествовал.

— И вы смеете думать, что вашей квалификации достаточно, чтобы заседать в суде над столетиями ученых и преданных анафеме плодов их виноградников?

Эта его речь была эхом, в полном смысле этого слова — и по тону, и по содержанию рассуждений, — речей Мордикея.

— Послушайтесь моего совета, Саккетти.

— Можете называть меня Луи, сэр.

— Да, вот что я хотел сказать… Луи. Сохраняйте объективность, оставайтесь восприимчивым к Новым Подходам. Все великие достижения в Истории Человечества, от Галилео — еще один превосходный, ужасающий Мордикеизм — до Эдисонов нашего времени, были сделаны людьми, у которых хватило решимости оставаться восприимчивыми.

Я обещал ему сохранять объективность и быть восприимчивым, но X.X., вошедший в раж, не мог успокоиться. Он громил батальоны соломенных врагов и демонстрировал с мечтательной логичностью, что вся эта бессердечная история, продолжающаяся в Малайзии последние три года, есть результат невосприимчивости ключевых фигур в Вашингтоне — имена он не называл — к Новым Подходам.

Как только я начинал задавать вопросы, касающиеся определенных частностей, он стал замкнутым и осторожным. Он дал понять, что я еще не готов быть посвященным в тайны. Из своего армейского опыта он вынес неколебимую веру в действенность секретов: знание девальвируется, как только оно становится слишком общеизвестным.

У меня больше не было ни единого сомнения относительно прототипа «генерала Урлика» из книги Берригана «Марс в Противостоянии» (которую, как я заметил, невозможно получить в нашей библиотеке), и я понял, почему Хааст — хотя его злословие разносили все мыслимые ветры и сделал он все, что мог, чтобы стереть Берригана с лица земли, — так никогда и не осмелился привлечь автора этой книги к суду. Доверчивый старый дуралей целый год руководил всей этой проклятой кампанией на Ооп, прибегая к астрологии!

Будем надеяться, что история не станет повторять себя слово в слово и что Мордикей не собирается — это было бы слишком большим коварством — сыграть фатальную роль Берригана.

Позднее:

Это надо отметить: я читаю одну-единственную книгу по алхимии. Хааст прислал мне ее с вестовым через пять минут после того, как мы с ним расстались. «Аспекты традиционной алхимии» Алльо с приложением отпечатанного на пишущей машинке перевода в папке с грифом «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО».

Это достаточно приятное чтение, что-то вроде причудливых оборотов письма, которое начинается примерно так:

«Дорогой редактор,

Вы, вероятно, не осмелитесь напечатать это письмо, но…»

^{11 июня}

Репетиция «Фауста»: разочарование, восхищение, а затем ужасный, скоропалительный возврат к реальности.

Не знаю, чего я ожидал от Джорджа В. как режиссера. Полагаю, чего-то из ряда сказочных (и, возможно, несуществующих) «подпольных» поделок Женет конца шестидесятых. Но его замысел «Фауста» оказался спокойной стилизацией театра на арене и трудоемких черновых набросков постановок пьесы Вейланда Вагнера для театра в Байрейте. Конечно, зрителям — то есть актерам, которые в данный момент не были заняты на сцене, — и мне (с суфлерской книгой, совершенно ненужной, потому что даже на этой первой репетиции они знали абсолютно весь текст) авансцена могла показаться громоздкой и выпадающей из общей гармонии. Однако полагать, что густой желтый туман способствует углублению ощущения трагедии, просто бестолковщина, которая в придачу вызывает совершенно противоположную реакцию. Ад — действительно мрачное место, но Шотландии вовсе ни к чему выглядеть адом.

Итак, вот оно доказательство (и я рад рапортовать об этом) — наши молодые дарования могут ошибаться. Кстати сказать, это суждение базируется на опыте двадцатилетнего, одержимого, неразборчивого и обычно разочаровывавшего увлечения театром. Удивляет в постановке Джорджем «Фауста» то, что ни он, ни любой другой из здешних заключенных никогда не видели пьесу на сцене. Фильмы — да, и Джордж не единожды потерпел фиаско в этой постановке из-за незаконного использования приемов киноискусства.

Но все это мелочи и выглядит как-то по-торгашески. Как только они начали играть, весь туман откатился назад и можно было только восхищаться. Позаимствую изречение Мордикея: актеры заслуживают самых наивысших дотаций!

Когда-то давно я упустил шанс увидеть в этой роли Бартона, но не могу себе представить, что он мог бы сыграть ее намного лучше Джорджа Вагнера. Голос Бартона звучал бы наверняка величественнее в этом последнем монологе, но мог бы он быть настолько же убедительным, как голос этого ad veritas [34] * средневекового схоласта, и по духу, и во всем остальном Богом преследуемого, богохульствующего, фатально и героически влюбленного в Знание? Смог ли бы Бартон сделать так, чтобы Знание казалось такой ужасной и сокрытой от глаз вещью, неким дьяволом в женском облике, когда в открывающей сцену фразе Фауст как бы выдыхает: «О Аналитика, в твоей я власти!» Когда он говорит, что чувствует, как расширяются его артерии, так же как он сам, покорно принимающие в себя ее яд.

34

* Поистине (лат.).

Мордикей играл Мефистофеля — скорее с выразительностью версии Марло, чем Гете, хотя, видя неистовство Мордикея, этого можно было и не заметить. Он читал стихи, начинающиеся словами: «Да, это ад, мне оставаться в нем», с холодным изяществом, хотя это признание бесповоротного осуждения на вечные муки и безысходность было не чем иным, как эпиграммой, неким образчиком нелогичности в духе Шеридана или Уайльда.

Но увы! Я мог бы разразиться восхвалением, коснуться одного, поиграть словами по поводу другого, дать какую-то рецензию — но все свелось бы к одному и тому же — я был бы вынужден рассказать, как в последнем акте Фауст, оплакивающий себя в эти последние предсмертные минуты перед разверзштзднее вдоль берега.имся перед ним адом, внезапно перестал быть Фаустом: снова, с ужасающим неистовством, Джордж Вагнер расстался со всем содержимым своего желудка, до последней крохи выплеснув все на гладкий пол сцены. Он икал и захлебывался, катаясь по сцене, словно не находя себе места, пока не появились охранники, чтобы отнести его обратно в лазарет, оставив поддельных дьяволов с пустыми руками, которые нелепо торчали из их крыльев.

— Мордикей, — спросил я, — что это такое? Он все еще болен? Что с ним?

И Мордикей ответил, холодно, еще не выйдя из роли:

— Это цена, которую все хорошие люди должны платить за Знание. Вот что бывает, когда питаются волшебными яблоками.

— Вы хотите сказать, что этот… наркотик, который они дают вам, наркотик, который делает вас такими… Он может действовать и так тоже?

Он улыбнулся какой-то вымученной улыбкой и поднял руки, чтобы снять свои громоздкие рога.

— Черт побери, — сказал Мюррей Сандеманн (такую — а вовсе не Такой-то — носит фамилию этот энтузиаст-алхимик). — Почему ты не отвечаешь на этот простой, кал дырка в заднице, вопрос?