Щепа и судьба
Шрифт:
Причина вполне очевидна для того, кто хоть раз сидел, склонившись над чистым листом бумаги с ручкой в руках, переполненный будоражащими ум замыслами. Да, это сочинительство! А что еще может поразить душу и сердце и всю нервную систему до самого донышка, как ни один из самых распространенных недугов самовыражения? Только он! Особо не верящим советую самим пройти через искушение изложить в письменном виде что-то там с вами приключившееся в юности или совсем недавно. Посмотрю, насколько вам удастся справиться с поставленной задачей. А когда сумеете очнуться, поймете, насколько затягивает сей процесс, не оставляя выбора перед очередным сочинителем-неудачником. И если даже первый опыт окажется на ваш заинтересованный взгляд вполне удачным и миру будет явлена очередная повесть или, не приведи господи, роман, бойтесь, бойтесь этого как неизлечимой заразы! Бросайте все и бегите куда глаза глядят, пока литературный процесс не засосал вас в свою пучину, откуда возврата нет и быть не может!! Закончите один роман,
Так смело говорю об этом потому, что на себе испытал все последствия от разлагающего творческого вируса. Он неизлечим. Говорю, потому что знаю. Сам пережил тот период и по жизни встречал сколько угодно своих литературных собратьев с помутненным взглядом, всклокоченными волосами, постоянно порывающихся куда-то бежать и теряющих нить разговора. Жалко и страшно смотреть на них, полуголодных, оборванных, не имеющих стабильного достатка, но не желающих бросить свое занятие. При том без всякого на то основания слепо верящих в свои способности, едва ли не гениальность и, как следствие, скорый успех, а затем и всемирное признание. Могу им только позавидовать и пожелать, чтоб на их пути не встретился человек, который раскроет слепцу глаза на очевидное. Пусть больной тот проживет в своем неведении как можно дольше и не услышит слов правды в свой адрес, так и умрет уверенный в свое предназначение и хотя бы частичное исполнение задуманного. Мне же пришлось столкнуться с мрачной повседневностью сочинительства лицом к лицу, о чем и пытаюсь рассказывать постепенно и доходчиво.
Итак, после перебазирования в городские пределы наступил довольно беспокойный период в моей жизни. А связано это было, как понимаю, с тем, что мне совсем даже не хотелось мимикрировать, иначе говоря, приспосабливаться к окружающей среде и вести образ жизни, который соответствовал раз и навсегда устоявшемуся в умах прочих граждан статусу поведения обычного и вполне заурядного человека. Согласитесь, любое общество не любит непредсказуемости и не терпит в своих рядах оппортунистов, могущих свободно переходить от одного рода занятия к другому, прямо противоположному.
Мне пришлось по приезде в город столкнуться с очевидным отчуждением бывших друзей и приятелей, которым оказалось не по силам понять, с чего это вдруг один из их знакомых вечно чем-то занят, не участвует в традиционных вечерниках и иных дружеских мероприятиях. Мои занятия литературой стали вскоре секретом Полишинеля, и скрывать род моей деятельности просто не имело смысла. Нет, вслух мне никто осуждения не высказывал, хотя некоторые подтрунивания выслушивать время от времени приходилось. Насмешки те походили на подколы человека, переметнувшегося в лагерь сторонников нетрадиционной любви — не особо обидно, в меру по-дружески. Но… в какой-то момент мне стало окончательно неприятно слышать употребляемое во всевозможных формах слово «писатель». И случился постепенный, можно сказать, тихий разрыв с большинством из ранее близких добрых знакомых, не пожелавших воспринять новое мое качество и, соответственно, иной образ жизни. Первоначально расстраивался, а потом просто махнул рукой и решил: будь что будет. Жить по чьим-то там законам не хотелось да и не было надобности. Коль не признают меня, остается единственное — не признавать их. И жизнь пошла дальше своим чередом…
Не скажу, чтоб это решение стало для меня вселенской трагедией, круто изменившей все дальнейшее бытие. Нет, скорее наоборот, испытал даже некоторое облегчение, правда, с изрядным горьким привкусом. Прошел месяц или более того, и стал постепенно успокаиваться. Даже был рад тому, какой подарок сделало мне общество, лишив статуса общественного человека.
Вот так, отгородившись хоть в какой-то мере от внешнего мира, занялся ставшей для меня насущной необходимостью работой. Процесс пошел, как говорится. К весне практически закончил свой исторический опус и решил сделать небольшой перерыв, вспомнил о тех беспокойных героях, сидевших все это время тихо по углам кабинета и ничем не напоминающих о своем существовании. Прочел несколько страничек, взялся за их доработку, и тут в очередной раз герои рассказов показали свой непростой характер, и мой неукротимый авторский пыл оказался охлажден самым варварским способом — вышла из строя ударная комсомольская машинка, отработав, надо полагать, положенный ей срок. Для меня она давно уже стала прямой соучастницей сочинительства, а потому обращался с ней как с живым существом, потакая разным капризам, проявляющимся чаще всего в отказе той или иной клавиши отбивать положенную букву. В подобных случаях приходилось брать в руки отвертку и подкручивать нужный прижимной винт, после чего успевшая отдохнуть буквица оживала, и работа продолжалась до следующей непредвидимой остановки. Но на этот раз авария оказалась гораздо более серьезной, похожая в нашем человеческом понимании на инфаркт, а может, инсульт, проявившийся в полной недвижимости всех механизмов верной спутницы жизни.
Отремонтировать ее оказалось не так-то просто из-за полного отсутствия запчастей в единственной штатной городской мастерской.
Там, как выяснилось, специализировались в основном на ремонте всяческой весовой техники и восстановлении утраченной работоспособности бытовых электросчетчиков. Кто-то из мастеров освоил смежную специальность по ремонту пишущих машинок, но поставку требуемых при этом деталей руководство, как обычно, поставило на самотек. А потому многочисленные орудия печатного труда секретарш всех рангов мертвым грузом громоздились на не струганных стеллажах мастерской. Сердобольная приемщица, видя мой потерянный вид, выразила полное свое сочувствие и успокоила, что если бы то были весы или иное торговое оборудование, тогда бы они мигом привели его в божеский вид. А тут… Ну никак…Пришлось искать кого-то на стороне. Через знакомых вышел на народного умельца, взявшегося за умеренную плату реанимировать мой агрегат и привести его в рабочее состояние. Несказанно обрадованный таким диагнозом даже не спросил о сроках, выложив заранее оговоренный аванс. А зря. Умелец, как всякий знающий себе цену мастеровой из народа, придерживался истинно народных традиций и чуть ли не в тот же день после полученного от меня аванса ушел в глубокий запой. Бороться с ним оказалось бессмысленно и пришлось вернуться к порядком подзабытому способу написания текста с помощью обычной ручки.
А что мне оставалось? Писать как все нормальные люди шариковой ручкой, а потом нести все это кому-то на перепечатку. Так и поступил, положив перед собой несколько листов бумаги и открыв на всякий случай давно ждущий своего часа блокнот. Взял ручку, выдохнул, как перед прыжком с высоты, и начал писать. Это вовсе не трудно, скажу вам откровенно, когда знаешь, что собираешься изложить. Но мой случай оказался непростым в том плане, что автора этих строк мучили постоянные сомнения: так ли излагаются мысли, какова речь моих персонажей и не затягивается ли происходящее действие. Все это требовалось решать моментально, буквально за долю секунды. Иначе… фразы получались какие-то скукоженные, а сюжет запутанным, требующим дополнительных разъяснений. Приходилось постоянно останавливаться, формулировать предложение первоначально в уме, а уж потом переносить на бумагу. Но, перечитав его, хотелось тут же исправить непонравившееся словечко, что-то добавить и тому подобное. Удивительно, но при работе на пишущей машинке со мной ничего подобного не происходило.
Попробовал объяснить эту непонятную для меня метаморфозу и пришел к выводу, что любые почеркушки на бумаге несут в себе временный характер и осознание этого влечет за собой незаконченность сюжетов, слабое написание образов и, как следствие, размытость повествования и картонность речи героев. Удивительное дело, как инструмент может влиять на труд автора. Никому бы не поверил, если б не испытал это на собственной шкуре. Пока размышлял на этот счет, моя пластмассовая ручка с фиолетовым стерженьком внутри умудрилась как бы независимо от ее хозяина совершать непристойные выходки, побуждая авторскую руку перекинуться с текстовых зарисовок на карикатуры каких-то там чертиков, обнаженных женских фигурок с длинными до пят волосами и прочих непристойных изображений. Или вдруг (клянусь, без всякого моего желания и вмешательства!) принималась выводить непонятные словечки, которые через определенный промежуток выстраивались в довольно мерзкие и гадкие выражения.
Получалось, проклятое перо в неустойчивых руках обретало известную степень свободы и вытягивало из меня нечто сокрытое, являя миру мою истинную сущность. Короче говоря, во время самого обычного и, можно сказать, рядового литературного процесса происходят труднообъяснимые явления, истолковать которые может каждый по- своему. Я же воспринял это как очередные каверзные издевательства своих героев, не согласных с авторским изложением их поведения. Вы только вдумайтесь: выдуманные мной герои имели свой собственный взгляд на мое сочинительство! Абсурд да и только…
Оберег от радужных надежд
Устав от многочасового ерзанья над разрисованным всяческими фигурами и двусмысленными фразами листом бумаги, плюнул в сердцах на это бесперспективное занятие. Быстро оделся и вышел на улицу, сохранившую былую первозданность в виде многочисленных ям и колдобин на проезжей части, низкие места которой были обычно залиты водой, талой — по весне, дождевой — в летнюю пору, застывающей гигантскими ледяными линзами с наступлением зимы. Пока искал, как бы половчей перейти через одну из естественных водных преград, увидел, что с противоположной стороны приготовился форсировать то же самое препятствие, слегка поддернув вверх полы черной рясы, пожилой священник, живший с семьей неподалеку. Мы одновременно глянули друг на друга и улыбнулись. Мне при этом подумалось: вот ведь как, церковь и общество всегда разделяют различные преграды, преодолевать которые одним не по силам, а другим просто не хочется этого делать. А может, дело совсем в другом, и церковь всегда должна находиться в некотором отдалении от рядовых граждан? Вот она, дорога, ведущая к высвечивающемуся вдалеке белизной стен храму, а идти по ней, перепрыгивая через лужи, не всегда приятно. Даже если и дойдешь, доберешься, то входить внутрь испачканным и перемазанным как-то даже неловко. Может, потому столько лет стоит большинство церквей полупустыми немым укором нашему безволию.