Щорс

В феврале кинулся на зов Полесского комитета РСДРП (б) и Гомельского Совета. Под Калинковичами семеновцы столкнулись с частями корпуса генерала Довбор-Мусницкого. Сформированный Временным правительством из поляков, пленных и состоявших на службе в русской армии, корпус поднял в середине января мятеж. Легионеры захватили ряд городов и железнодорожных узлов по гомельской ветке Бобруйск — Рогачев. Советская власть в Белоруссии переживала тревожные дни. Революционные войска Западного фронта и отряды красногвардейцев одолели мятежников; остатки корпуса увел Довбор-Мусницкий к немцам.

Малая часть семеновцев вернулась из-под Калинковичей…

В тяжкий для отряда час и прибыли сновцы в Семеновку. На станции попали на Константина Лугинца. Радости тот не проявил от первого пополнения. Изможденное, уставшее донельзя лицо его с серыми обвислыми усами, казалось, ничем уже не оживишь: глаза, пожалуй, маленькие, в морщинистых веках, сохраняли еще какой-то интерес к окружающему. А кругом кутерьма. Перрон кишит серым людом. Штурмуют все составы, в какую бы сторону ни двигались.

— Очумел чисто народ, — качает скорбно Лугинец стриженой головой, стоя у откинутой двери теплушки. — Солдат — понятно. Но те, с оклунками, с детворой… Бросают живое, едут на мертвое.

На ночлег отвели сновцев в большой каменный дом на площади, против церкви. Хлопоты те взял на себя другой Лугинец, Петро, старший. В просторной натопленной гостиной вместились все. Уходя, Петро распорядился и об ужине.

— Не обедняют, — усмехнулся он на замечание Казимира Михайловича. — Мясники. А свои оклунки вы поберегите. Неизвестно еще, когда отряд соберется с духом да встанет на колеса.

К ужину подвалили хозяева. Самая верхушка отряда. Человек пять, возглавляли братья Лугинцы. На вокзале этих троих не было. Командир — Зубов Яков; из прапорщиков, стройный парень с румяным лицом и живыми серыми глазами. Пожимая Николаю руку, он доверительно кивнул, указывая взглядом на мундир: тоже, мол, из «бывших». Учитель Бабченко, худой, жердястый человек в очках, со впалыми щеками и выпуклым лбом, назвался сам. Третьего, в ватном пиджаке, в солдатской смушковой шапке, представил младший Лугинец. Варшавский поляк, Казимир Квятек, из семьи железнодорожника; лета тоже немалые, за тридцать. Треть своей жизни он прогремел царскими кандалами по всей ближней и дальней Сибири, испробовав Александровский централ, Нерчинские рудники и амурские каторжные стройки. Там-то и свела их одна дорога с Константином Лугинцом. Бунтарь по духу, террорист, избежавший из-за малолетства смертного приговора за покушение на жизнь варшавского губернатора, на каторге Квятек проникся к программе большевиков. За Константином увязался в Семеновку; тут с головой окунулся в организацию красногвардейского отряда.

Ужинали шумно.

От громких разговоров младший Лугинец утащил в другую комнату своего постоянного напарника, Квятека, и Табельчука. Казимир Михайлович потянулся к своим однокашникам по сибирским этапам; случалось, топтали одни и те же дороги, даже пролеживали одни нары по тюрьмам, только не сходилось время.

— Угодили вы… в самый момент, — засокрушался Константин, сворачивая козью ножку. — Повешают носы, боюсь, твои хлопцы. И надо ж… Ах ты!

— Вложил нам, дьяволов поляк, так вложил, — стрельнув в сторону приятеля взглядом (никак кровь), уточнил: — Генерал тот, Мусицкий.

— Регулярная армия, что ты хочешь! — Квятек, усаживаясь на кушетку, жестом приглашал и гостя. — А у нас толпа. Ни строя, ни дисциплины, ни порядка. И командиры тоже…

— Не расходись, Казимир Францевич, — взмолился Лугинец. — Не затем мы оторвали от стола человека… Обсудим, взвесим со всех краев, прежде чем на люди выходить.

У Квятека лицо смуглое, не по летам молодое; есть в нем что-то татарское: скулы, разрез глаз и жидкая растительность на губе и подбородке. Лугинец явно унаследовал внешние черты от предков своих, запорожцев: нос бульбой, усы. Оселедца не хватает — стригся наголо. Они с Квятеком годки, но выглядят по-разному. Каторга боком выходит Константину — ссутулила, цинга попортила рот. Поляк держится бедово, не поддался.

— Казимир Михайлович, ты видишь нашу беду в упор, — заговорил Лугинец, с трудом подбиваясь к главному. — Отряда, собственно, уже нету… А был! До сотни оставили за Гомелем, в болотах… да больше разбежалось. Попросту бросили нас, разошлись по хатам. Ищи виноватых.

— А они есть! — резко вставил Квятек, готовый вступить в перепалку.

— Есть, знамо, — согласился терпимо Лугинец. — Мы с тобой, организаторы. Собрать собрали людей, подняли на великое дело, а воевать… Ну ни черта мы в командирском деле не смыслим. Плохонький урядник и тот на голову выше нас. Людей вести же надо, командовать. Вон поляки! Втрое меньше нашего. Бери голыми руками. Нет, с первого же выстрела они мигом попадали… Пропали, как ящерки… И местность-то вроде чистая. Команды только с их стороны доносятся. В один миг нас выковырнули из засады. Бегли без оглядки… Вон Казимир не даст сбрехать. Словом, товарищ Табельчук, нету у нас командира. Без головы отряд.

— И отряда нет, — уколол Квятек.

— Соберем людей. А вот командира, боевого, крепкого…

— А Зубов? — Казимир Михайлович не понял, к чему клонят семеновцы.

— Зубов, правда, из офицеров, знающий.

— Пружины в нем нет, вот беда, — добавил Квятек.

— Во, во, пружины, — согласился Лугинец. — Парень славный, честный. Но теперь, после случившегося, с ним выходить… Братва не изберет его. Веру потеряла. А приглядываемся мы, Казимир Михайлович, к твоим сновцам. Ты, бывает, не подскажешь сам?

— Кто такие братья Щорсы? — опередил Квятек.

Разговор для Казимира Михайловича обрел крутой поворот; он скорее почувствовал, чем понял, что к нему просто не готов. Кто такие братья Щорсы… Семеновцы ждут его ответа: кто из братьев более подходит на должность командира отряда? Даже нет. Определенно метят в Николая. А что сказать?

— Они не из Сновска? — Лугинец по-своему понял его заминку.

— Не об том я. Сновские. Белорусы. Как не знать мне их… Вынянчил, можно сказать. Племяши родные, сестрины. Речь-то о чем? Отряд!

— Про то и спрос! — обрадовался Лугинец. — А что племянники… Иной рекомендации и не понадобится. Старший нас занимает, с бородой. Напрямки уж тебе кажем.

— Погоди, погоди, Константин Потапович, — не на шутку встревожился Табельчук; он машинально искал по карманам дорожного мундира носовой платок. — Негоже так подходить. Дядя, мол, у него! В деле повидать надо человека. И потом… Постарше бы кого, поопытнее. Мальчишка ведь!

— Да не о Косте речь. Сами зрячие: шпак желторотый. Николай! Бородатый.

— Хо, нашли зацепу! Да ежели по бородам судить… Сами вы в Черном Деремуе не носили бород, в двадцать-то лет? Нет у Николая ни годов, ни чинов. Как нет и опыта политической борьбы.

Неловкое молчание встряхнуло и самого Казимира Табельчука.

— Хотя что я… Благодаря Николаю мы очутились в Семеновке. Слух-то далеко! А не будь вас, обосновался бы в Елинских лесах. Конным отрядом бредит. Словом, послушайте самого. Но характер, скажу вам…

Собрание затянулось до полуночи. Кроме отрядников, в большую комнату в волисполкоме до отказа набилось баб и детворы. Со всего села сбежались; кто-то пустил слух: ярмарочные клоуны явились с ученым медведем. Табачный дым — дыхнуть нечем; семечки, галдеж. Не пробиться к столику у дальней стены, покрытому кумачом, оставшимся от прежних хозяев, временщиков. Бабченко нет, председателя волисполкома; за него — Константин Лугинец. Не одолевает голос политкаторжанина, теряется где-то в первых рядах, захваченных горластой детворой.