Сципион Африканский

Действительно, дома были некрасивы и мрачны. Внутренних садиков, где эллины любили проводить время среди цветов и освежающих фонтанов, у римлян не было. Не было красивых галерей, статуй и ярких мозаик. Дом состоял из низких клетей и большого атриума, [107] главным украшением которого был громоздкий шкаф с восковыми масками умерших предков и кровавые доспехи убитых врагов. Этими мрачными трофеями римляне очень гордились и, несмотря на государственные запреты, увешивали ими свои жилища. Конечно, изящной мебели и картин не было и в помине.

107

Атриум— главная комната дома. Крышу поддерживают деревянные колонны. В потолке — квадратное отверстие, откуда в комнату отвесно падает свет. Под ним — бассейн, где скапливалась дождевая вода (см. ил.).

Развлечений было до удивительного мало. В гости ходили нечасто, и, подобно тому, как отец семейства сам пахал, мать самолично стряпала простой, бедный обед. Дорогих вин и изысканных закусок тогда не знали. На особо торжественных пирах мальчики воспевали воинские подвиги предков ( Cato, Orig., fr. 118).

Кроме зрелища торжественных воинских триумфов, когда по Священной дороге проезжал победитель в золотой колеснице, запряженной белыми конями, в блестящей одежде Юпитера Небесного, а за ним под звуки флейт несли добычу, глубокое впечатление на римлян производили церемонии при похоронах знатных людей. Когда умирал кто-нибудь из знатных граждан, тело его со всеми знаками отличия несли в погребальном шествии на Форум. За ним в траурных одеждах следовали все его друзья и родственники. Но не они одни. Как мы говорили, в доме римлянина хранились восковые маски его умерших предков. И вот во время похорон за гробом шли люди, наиболее схожие с предками видом и ростом, надев их маски. «Люди эти одеваются в одежды с пурпурной каймой, если умерший был консул или претор… или в шитые золотом, если он был триумфатор… Сами они едут на колесницах, а впереди несут пучки прутьев, секиры и прочие знаки отличия». Все это фантастическое шествие медленно двигалось к ораторскому возвышению, Рострам. Здесь оно останавливалось. Предки сходили с колесниц и рассаживались вокруг в креслах из слоновой кости. Покойного поднимали на Ростры и ставили на ноги, лицом к площади. Сын или ближайший родственник умершего поднимался за ним на Ростры и произносил речь, восхваляя подвиги умершего. Затем он обращался к предкам и прославлял каждого из них, одного за другим. Народ слушал в благоговейном молчании, и в памяти всех воскресали деяния далекого прошлого и недавнего настоящего ( Polyb., VI, 53–54 , 1–2). Это торжественное, странное и печальное зрелище должно было глубоко поражать воображение людей.

Несколько раз в год устраивали игры в Великом цирке, который лежал на огромной зеленой равнине между Палатином и Авентином. Там происходили состязания колесниц. Один современник описывает, с каким напряженным вниманием все взоры были прикованы к «жгучему» колесу повозки и к консулу, который должен был подать знак начинать бег ( Enn. Ann., fr. 88–90). Еще утром в день игр по Тусской улице, где стоял дом Сципиона, шла праздничная процессия цирка. Она поднималась на Капитолий, брала оттуда статуи богов и вместе с ними по Священной дороге, мимо Старых Лавок, направлялась в Цирк. Боги стояли на великолепных колесницах, а за ними шли ряженые: Мандукус с огромными щелкающими челюстями пугал бежавших за ним толпой детей. [108] Цитерия весело шутила и зубоскалила. У римлян было так мало развлечений, что этим они непременно хотели поделиться с богами. Их ставили на ложа, и они вместе со всеми смотрели веселые скачки. [109] Но вот яркий день кончался, а с ним исчезали блестящие колесницы и скачки, и жизнь опять становилась грустной и суровой.

108

Один персонаж Плавта говорит: «У меня так стучат зубы, что я мог бы сыграть Мандукуса в цирковой процессии».

109

Буассье Г.Археологические прогулки по Риму. М.,1915, с. 55–56.

Несколько раз в год приезжали бродячие комедианты с юга Италии, смуглые, загорелые люди, закутанные в яркие лохмотья. Прямо на улице, где попало, разбивали они импровизированные деревянные подмостки и, надев смешные уродливые маски, показывали короткие забавные сценки, вся соль которых заключалась в беспрерывной беготне и драках.

Так тянулась жизнь без изменений из года в год. Но Пуническая война все перевернула. Могучий толчок пробудил все силы общества. Друг Сципиона Метелл говорил, что Ганнибал пришел в спящую Италию и разбудил римлян ( fr. 3).

«В дни Второй войны с Пунийцем поступью крылатой Муза в край сошла суровых, диких Ромула сынов»,

— пишет один современник (Порций Лициний). И впрямь. Словно ураган налетел на римлян. Разом, как из-под земли, явились поэты, писатели, историки, ораторы. Вся жизнь будто по волшебству изменилась.

Римляне избавились от смертельной опасности, страх их более не томил. «Оставь страх перед врагами, Рим, ведь мои победы воздвигли вокруг тебя твердыню», — говорит в написанной в то время поэме Сципион Африканский ( Enn. Scipio, fr. 12–14). Фортуна им улыбалась. Они одерживали победу за победой. «С каждым днем положение государства становится все лучше и радостнее», — говорит один современник ( Liv., XXXIV, 4). Самые светлые и блестящие надежды ласкали воображение римлян. Один военачальник того времени рисует картину того, как римляне все победят своим оружием и благородством. «В Азию, в Сирию и во все богатейшие царства от восхода солнца откроется доступ для римлян; границами нашей державы от Гадеса до Красного моря станет океан, который окружает землю кольцом, и весь род людской станет чтить имя римлян первым после богов» ( Liv., XXXVI, 17). Плавт чуть ли не в каждой своей пьесе весело поздравляет сограждан и желает им и в дальнейшем таких же успехов.

Слава, непрерывные победы, восторженное почитание у иноземцев, богатство и, казалось, несокрушимое и безоблачное счастье хлынули на римлян. В довершение они познакомились с греками, побывали в других землях, а там люди жили совсем иначе, не грустно и сурово, а, напротив, весело и беззаботно. И римляне разом словно вырвались к свету и радости, как их далекие потомки в XIV веке. Они как с цепи сорвались. Всем вдруг захотелось веселья и развлечений. И они полились рекой. Люди, не жалея денег, украшали свой родной город и собственные дома статуями и картинами. Теперь их уже не устраивали «песни фавнов», как презрительно назвал неумелые попытки своих предшественников первый римский поэт Энний. Начались настоящие театральные представления. «В то время был цвет поэтов», — вспоминая свою молодость, говорил Плавт ( Casina, 18). Эти представления положено было устраивать всего два-три раза в год. Но теперь римляне требовали их еще и еще. Число праздников непомерно росло. Чуть ли не каждый полководец, возвращаясь с войны, внезапно вспоминал, что в самый опасный момент боя дал клятву устроить сценические игры, и, несмотря на крайнее недовольство приверженцев старины, отцы давали, скрепя сердце, свое согласие.

Эти игры представляли довольно странную картину. Подмостки наскоро разбивали где придется. Ни стульев, ни скамей и в помине не было. В день игр стульев нельзя было достать, да еще сенат запретил сдавать их в аренду, чтобы поубавить театральную горячку. Напрасно! Народ валом валил от мала до велика. Некоторые тащили собственные стулья и ставили их иной раз прямо на сцену. Опоздавшие долго бродили, ища свободного местечка, и наконец, под насмешки актеров, оставались стоять весь спектакль ( Plaut. Poen., 20–21). Рядом с теми, кто успел сесть, стояли толпы, с вожделением глядя на их места ( Plaut. Mil. glorios., 81–82). Разряженные матроны долго рассаживались, весело болтая и шумно смеясь. Рабы проталкивались вперед, норовя занять место впереди граждан. Кормилицы с младенцами на руках не отрывали глаз от сцены ( Plaut. Poen., 20–33). Солнце ярко светило, озаряя огромную толпу зрителей, праздничные наряды мужчин и женщин, и все улыбалось в блеске, освещенное солнцем ( Lucr., IV, 80–83).

Римляне с жаром набросились на все развлечения, подобно людям эпохи Возрождения, которые чередовали самые утонченные и самые грубые развлечения, или императору Петру I, который покупал за огромные деньги прекраснейшие картины и статуи из Европы и в то же время устраивал шутовские карнавалы или обливал приезжающих послов водой. Римляне теперь обожали пиры, и в моду вошло кулинарное искусство ( Liv., XXXIX, 6). У Энния, первого из поэтов, придерживающегося мистического учения о переселении душ, есть целая гастрономическая поэма, воспевающая всякие закуски. За бочонок сельдей платили больше, чем за пару быков ( Polyb., XXXI, 24; Cato, Orat., fr. 145). Бедная стряпня хозяйки дома уже никого не устраивала. У Плавта раб важно говорит, что желает пообедать изящно и пышно, а не вульгарно, по-варварски ( Plaut. Casina, 746–747), то есть как римляне, которые не умеют как следует готовить. Катон говорит, что раньше на еду тратили медяки, а теперь сотни ( Cato, Orat., fr. 139). Теперь модно стало нанимать за бешеные деньги ученых поваров. Этот разряд людей весьма ярко живописал Плавт. Они были буквально напичканы какими-то напыщенными рассуждениями о своем высоком искусстве, о супах, ароматом которых питается сам Юпитер, о дивных, небесных закусках и в то же время норовили стянуть ложку или кувшин.

Римляне то с восторгом смотрели Еврипида или Менандра, собирали лучших актеров и музыкантов Греции, то вдруг приказывали этим музыкантам затеять шуточную потасовку между собой, потому что так будет еще смешнее ( Polyb., XXX, 14). В конце праздника иногда устраивали пир под открытым небом. На Форуме для всех накрывали столы, а если шел дождь, народ разбивал палатки, ибо никто не хотел уступать судьбе и природе ни мгновения веселья. После Форума никто уже не желал идти домой и сидеть, забившись в свою нору. Римляне шли в гости или звали к себе друзей. Страсть к вечеринкам настолько возросла, что ревнители старины попытались провести закон, ограничивающий число сотрапезников ( Macrob. Sat., III, 17 , 2; Cato, Orat., fr. 139–146). Теперь римлян более не устраивали их унылые жилища. Им хотелось иметь дома большие и светлые, а в комнатах, по словам Катона, ставили статуи и на стенах вешали картины ( Cato, ibid., fr. 94, 95, 98). Гости возлежали теперь на изысканных ложах ( Plin. N.H., XXXVII, 12). Появились греческие диваны с бронзовыми ножками, ковры и прелестные столики ( Liv., XXXIX, 4). Перед пирующими ставили красивую посуду из чеканного серебра ( Plin., ibid.). «Появились на пиршествах певицы, играющие на цитре и арфе, и другие развлечения и забавы для пирующих» ( Liv., XXXIX, 6). А иной раз и сами молодые гости, забыв степенную важность, весело плясали и пели стихи ( Cato, ibid., fr. 114–115).

Чаще всего обедали теперь не в мрачном атриуме, а в садах среди благоухающих цветов. ^{47} Да и сами дома изменились. Один герой Плавта, расхваливая дом, говорит, что строил его не какой-нибудь варвар-кашеед, а греческий мастер ( Plaut. Mostell., 828). А кашеедами греки прозвали когда-то римлян за их бедный стол.

Одно обстоятельство, казалось, усилило у римлян склонность к веселым пирам. В 205 году до н. э. они перевезли в свой город из Малой Азии культ Великой Матери богов, надеясь, что могучая богиня оборонит их от пунийцев. Сейчас враги были разбиты, страх прошел, но Великая Мать прочно заняла место в римском пантеоне. Культ ее, столь неистовый и мрачный на родине, в Италии сделался мягким и степенным. [110] Все сводилось к великолепному шествию причудливо одетых людей, которые под звуки странной восточной музыки двигались по залитым весенним солнцем улицам Рима, а зрители кидали им под ноги розы, серебряную и медную монету. А потом римляне чуть ли не неделю веселились и устраивали блестящие игры. Так вот под эгидой новой богини стали возникать товарищества, или клубы. [111] Члены их в дни празднества устраивали ритуальные пиры. Знатные люди поочередно приглашали друг друга в гости и угощали обедами. Разумеется, каждый хотел превзойти прочих и ослепить гостей праздничным великолепием стола. В конце концов сенат положил конец этому веселому соперничеству и в 161 году до н. э. издал специальный декрет, запрещавший членам клубов тратиться на изысканные лакомства и повелевавший довольствоваться хлебом, зеленью и вином ( Gell., II, 24). Но, пышен или скромен был стол, на обедах всегда царило самое пылкое веселье ( Cic. Senect., 45). Видимо, более бедные члены товариществ обедали вскладчину. Плавт упоминает подобные «обеденные» клубы, члены которых обычно собирались у Рыбного Форума ( Curcul., 476).

110

Характер этого культа изменился только при Клавдии. См.: Lyd. De mens., IV, 41; Фрэзер Дж.Культ Аттиса и христианство. М., 1925, с. 24; Scullard H. H.Festivals and ceremonies of the Roman Republic. N.Y., 1982, p. 99; Штаерман E. M.Социальные основы религии Древнего Рима. М., 1987, с. 126. Ср. Dionys. Ar., II, 19 , 4.

111

Scullard H. H.Festivals and ceremonies of the Roman Republic, p. 100.

Изменился и сам город. Теперь полководцы и магистраты наперебой спешили украсить его статуями, колоннами, изящными постройками. Каждый хотел оставить на память о себе что-нибудь прелестное, чарующее взор. Вожди, возвращавшиеся из Греции и Македонии, привозили в Рим знаменитейшие статуи и посвящали их в храмы. Гай Лелий после того, как он трижды (!) повторил Плебейские игры, состоявшие главным образом из театральных представлений, поставил три медные статуи — Церере, Либеру и Либере ( Liv., XXXIII, 25). Другой римлянин, вернувшись домой с победой, пожелал увековечить это событие, соорудив арки перед храмами Фортуны и Матери Матуты на Бычьем Форуме и в Великом Цирке. На арках он поставил золоченые статуи ( Liv., XXXIII, 27). Эмилий Павел, шурин Сципиона, установил вызолоченные щиты на кровле храма Юпитера и возвел два портика у ворот Трех близнецов и на Марсовом поле ( Liv., XXXV, 10). Но всех превзошел Публий Африканский, который построил у подъема на Капитолий грандиозную триумфальную арку с семью золочеными статуями и двумя конями, а перед аркой — два мраморных бассейна ( Liv., XXXVII, 3). Ни о чем подобном отцы их и не слыхивали.