Сципион Африканский
Шрифт:
Сенат всегда не терпел дерзкого выскочку ( Liv., XXI, 63 , 2–3). Теперь отцы решили сделать все, чтобы не выпустить его из Рима к войскам, предчувствуя, что он наделает каких-нибудь непоправимых бед. Они объявили, что он может считаться консулом только после того, как совершит ряд религиозных церемоний. Фламиний прикинул, сколько времени это займет, и понял все коварство отцов: они задумали задержать его в Риме на все время его консулата. Но он решил, что не даст себя провести. В следующую ночь консул исчез из города. Оказалось, что он бежал к войскам. Сенаторы были вне себя от возмущения. Они послали ему письмо с требованием немедленно вернуться. Фламиний наотрез отказался ( Liv., XXI, 63).
Тем временем Ганнибал делал все, чтобы
В те дни пуниец поражал всех своей удивительной хитростью и изобретательностью. Находясь среди разноплеменного, мятежного войска, он постоянно должен был опасаться за свою жизнь. И вот Ганнибал каждый день настолько менял свой облик, что становился неузнаваем. С помощью париков и искусственного грима он появлялся в лагере то в виде юноши, то в виде старика, то казался галлом, то финикийцем, то ибером. Так он мог, не опасаясь за свою жизнь, расхаживать по лагерю неузнанным, подходить к той или иной группе воинов и подслушивать, о чем они говорят ( Polyb., III, 78 , 1–5). Но время шло, и войско стало проявлять недовольство. Тогда Ганнибал решил сняться с лагеря и идти в Этрурию, славившуюся богатством и плодородием.
Начиная какое-либо предприятие, Ганнибал стремился как можно лучше представить себе противника, с которым он будет иметь дело. Он рад был, что столкнулся с легкомысленным и тщеславным Семпронием. Теперь он собирал сведения о новом консуле. Его шпионы были повсюду, даже в самом Риме. Он узнал все, что ему было нужно. Он понял, что Фламиний боится насмешек толпы, полон уязвленного самолюбия, так как испытал на себе презрение знати, и, конечно, в тщеславии своем он не будет ждать коллегу. Все это предрешило образ действий пунийца ( Polyb., III, 80 , 3–5).
Фламиний расположился лагерем у Арреция и преградил Ганнибалу единственную дорогу в Этрурию. Он спокойно стоял и поджидал карфагенян. И вдруг ему сообщают, что Ганнибал уже в Этрурии! Фламиний не поверил своим ушам. Ганнибал узнал, что есть в Этрурию еще один путь, только он считается непроходимым, — это путь через Тразименские болота. И он пошел туда. Этот переход по мучительности мог поспорить с Альпами. Тразимены страшны были не только трясиной, но и ядовитыми испарениями. Люди шли непрерывно, не останавливаясь, в течение четырех дней и трех ночей. Бессонница и отрава их изнурили. Галлы не могли уже идти. Карфагеняне гнали их вперед копьями, как скот. Но наконец они без сил падали рядом с издыхающими лошадьми и уже не поднимались. Животные гибли тысячами. Некоторых убивали сами воины, чтобы хоть немного посидеть на их трупах. Все слоны погибли. Остался только один, на котором ехал Ганнибал. Это спасло его. Но ядовитый воздух болот настиг и полководца — у него началась тяжелая болезнь глаз. К концу перехода Ганнибал потерял один глаз ( Polyb., III, 80 ; Liv., XXII, 11).
Выйдя из болот, Ганнибал двинулся прямо на Рим, словно не обращая на консула ни малейшего внимания. Фламиний тотчас же пришел в слепую ярость; ему казалось, что Ганнибал его презирает, в глаза над ним смеется. И он сломя голову кинулся за ним. Напрасно люди более опытные и разумные пытались его удержать, уговаривая остановиться на минуту и подумать. Он даже не дослушал и, закричав: «Нужно думать только о том, что станут говорить о нас дома!», — устремился вперед. С собой он захватил только обоз с цепями и кандалами, в которые намеревался после битвы заковать воинов Ганнибала ( Polyb., III, 82 , 1–9). В таких обстоятельствах Ганнибал сам мог избрать место для сражения. Самой удобной для себя он счел равнину возле Тразименского озера.
Трудно представить себе что-нибудь ужаснее и печальнее этой роковой битвы. Римляне находились в облаке густого тумана, они не были построены, плана у предводителя не было никакого. Только по крикам врага они поняли, что окружены. Никто даже не понимал, что происходит. Войско словно выдано было врагу на избиение безрассудным военачальником, говорит Полибий. Рассказывают,
хотя это может быть и легенда, что в то время происходило землетрясение, а противники его даже не заметили ( Plut. Fab., 3; Cic. Div., 1, 35).Римлян было убито около пятнадцати тысяч, причем они не могли ни вступить в переговоры, ни защититься и по привычке думали только о том, чтобы не бежать и не покидать своего места в строю. Многие погибли, кинувшись в озеро, где они частью потонули, частью были добиты карфагенянами. Все было у римлян настолько бестолково, что когда шесть тысяч римлян одержали победу на своем участке, то не знали, что им делать. Они отступили, заняли какой-то холм и сдались под честное слово Магону, брату Ганнибала, который обещал сохранить им жизнь и свободу. Но клятва эта, по выражению Ливия, была исполнена с чисто пунийской верностью: их тотчас же заковали в цепи. Всего в плен попало около десяти тысяч ( Polyb., III, 84 ; Liv., XXII, 3–7).
Ганнибал долго искал среди трупов тело консула, чтобы похоронить его. Но хотя Фламиний и был убит, тела его нигде не нашли. Вождь карфагенян был очень доволен. Теперь он не сомневался в победе ( Polyb., III, 85 , 6). А в Риме народ пребывал между надеждой и сомнением. Неужели опять придет весть о сомнительных результатах, как при Тицине и Требии? И вот на трибуну вышел претор и сказал: «Римляне, мы разбиты в большом сражении». Больше он ничего не сказал. Но страшные слухи о битве с быстротой молнии распространились среди квиритов. Город окутало черное облако скорби. Римляне, говорит Полибий, не знали, что такое поражение, поэтому они горевали без меры ( Polyb., III, 85 , 9). И вот тогда-то, в эти дни мрака, решено было выбрать диктатора, то есть чрезвычайного магистрата, который в течение полугода пользуется неограниченной властью. Выбор пал на Квинта Фабия Максима.
Ему было уже за семьдесят лет, когда ему доверили спасение отечества. Он был подобен толстовскому Кутузову — мудр, вернее, умудрен старостью. Впрочем, еще в детстве его за спокойствие и неторопливость прозвали Овикула, Овечка ( Plut. Fab., I). «Спокойный, молчаливый, он был чрезвычайно умерен и осторожен в удовольствиях, свойственных детскому возрасту, медленно и с большим трудом усваивал то, чему его учили, легко уступал товарищам и подчинялся им и потому людям посторонним внушал подозрение в вялости и тупости, и лишь немногие угадывали в его натуре глубину, непоколебимость и величие духа — одним словом, нечто львиное» ( Plut., ibid.). Был Фабий воплощенная разумность и осторожность, кроме того еще большой поклонник старины. Он не терпел модных новшеств, с неодобрением смотрел на греческие статуи и картины, которые привозили в Рим молодые полководцы ( Plut., Marcell., 21). Именно его жизненные правила стали идеалом для Катона Старшего ( Plut., Cat. mai., 3).
Вступив в должность, он прежде всего заявил, что причина бед, обрушившихся на римский народ, это пренебрежение к религии, которое проявил злополучный Фламиний. Посему диктатор занялся религиозными церемониями, сулил богам обильные жертвы, справился даже в Сивиллиных книгах, полных туманных пророчеств и загадок ( Liv., XXII, 9 , 7–10; 10 ; Plut. Fab., 4). Но старый Фабий не забывал и о делах человеческих. Тактика, которую он решил применить к Ганнибалу, весьма напоминала ту, которую применил к Наполеону Кутузов — не давать решительной битвы и отступать, изматывая врага мелкими стычками.
После Тразимен римляне ждали самого Ганнибала в городе с минуты на минуту. С удивлением они узнали, что он внезапно поворотил и увел войско на плодородный юг. Ганнибал был, видимо, удивлен не меньше. Он ждал, что римляне пошлют к нему послов просить мира. По словам Ливия, глядя с вершины Альп на расстилающуюся у его ног Италию, он сказал: «Отныне все пойдет, как по ровному отлогому склону: одна, много две битвы отдадут в наши руки и в нашу власть кремль и столицу Италии» ( Liv., XXI, 35 , 9).