Сдается в наем

– Всему виной, – сказал он, – инстинкт собственности, который изобрёл цепи. Последнее поколение только и думало, что о собственности; вот почему разыгралась война.

– О! – воскликнула Флёр. – Мне никогда не приходило это на ум. Твои родные и мои поссорились из-за собственности. А она ведь есть у нас у всех – твои родные, мне кажется, богаты.

– О да! К счастью! Не думаю, чтоб я сумел зарабатывать деньги.

– Если б ты умел, ты бы мне не нравился.

Джон с трепетом взял её под руку.

Флёр смотрела прямо вперёд и напевала:

Джонни. Джонни, пастушок,Хвать свинью – и наутёк?

Рука Джона робко обвилась вокруг её талии.

– Довольно неожиданно! – спокойно сказала Флёр. – Ты часто это делаешь?

Джон опустил руку. Но Флёр засмеялась, и его рука снова легла на её талию. Флёр запела:

О, кто по горной той страхеЗа такой помчится на коне.О, кто отважится за мнойДорогой горной той?

– Подпевай, Джон!

Джон запел. К ним присоединились жаворонки, колокольчики овец, утренний звон с далёкой церкви в Стэйнинге. Они переходили от мелодии к мелодии, пока Флёр не заявила:

– Боже! Вот когда я по-настоящему проголодалась!

– Ах, мне так совестно!

Она заглянула ему в лицо.

– Джон, ты – прелесть!

И она локтем прижала к себе то руку, обнимавшую её. Джон едва не зашатался от счастья. Жёлто-белая собака, гнавшаяся за зайдём, заставила ело отдёрнуть руку. Они смотрели вслед, пока заяц и собака не скрылись под горой. Флёр вздохнула:

– Слава богу, не поймает! Которые час? Мои остановились. Забыла завести.

Джон посмотрел на часы.

– Чёрт возьми! И мои стоят.

Пошли дальше, взявшись за руки.

– Если трава сухая, – предложила Флёр, – присядем да минутку.

Джон скинул куртку, и они уселись на ней вдвоём.

– Понюхай! Настоящий дикий тмин.

Он снова обнял её, и так они сидели молча несколько минут.

– Ну и ослы! – вскричала Флёр и вскочила. – Мы безобразно опоздаем, вид у нас будет самый дурацкий, и они все насторожатся. Вот что, Джон: мы просто вышли побродить перед завтраком, чтобы нагулять аппетит, и заблудились. Хорошо?

– Да, – согласился Джон.

– Это важно. Нам будут чинить всевозможные препятствия. Ты хорошо умеешь лгать?

– Кажется, не слишком. Но я постараюсь.

Флёр нахмурилась.

– Знаешь, я думаю, нам не позволят дружить.

– Почему?

– Я тебе уже объясняла.

– Но это глупо!

– Да; но ты не знаешь моего отца.

– Я думаю, что он тебя очень любит.

– Видишь ли, я – единственная дочь. И ты тоже единственный – у твоей матери. Такая обида! От единственных детей ждут слишком многого. Пока переделаешь все, чего от тебя ждут, успеешь умереть.

– Да, – пробормотал Джон, – жизнь возмутительно коротка. А хочется жить вечно и все познать.

– И любить всех и каждого?

– Нет, – воскликнул Джон, – любить я желал бы только раз – тебя!

– В самом деле? Как ты это быстро! Ах, смотри, вот меловая яма; отсюда недалеко и до дому. Бежим!

Джон пустился за нею, спрашивая себя со страхом, не оскорбил ли он её.

Овраг – заброшенная меловая яма – был полон солнца и жужжания пчёл. Флёр откинула волосы со лба.

– Ну, – сказала она, – на всякий случай тебе разрешается меня поцеловать, Джон.

Она подставила щёку. В упоении он запечатлел поцелуй на горячей и нежной щеке.

– Так помни: мы заблудились; и по мере возможности предоставь объяснения мне; я буду смотреть на тебя со злостью для большей верности; и ты постарайся и гляди на меня зверем!

Джон покачал головой:

– Не могу!

– Ну, ради меня; хотя бы до дневного чая.

– Догадаются, – угрюмо проговорил Джон.

– Как-нибудь постарайся. Смотри! Вот мы и дома! Помахай шляпой. Ах, у тебя её нет! Ладно, я крикну. Отойди от меня подальше и притворись недовольным.

Пять минут спустя, поднимаясь на крыльцо и прилагая все усилия, чтобы казаться недовольным, Джон услышал в столовой звонкий голос Флёр:

– Ох, я до смерти голодна. Вот мальчишка! Собирается стать фермером, а сам заблудился. Идиот!

IX. ГОЙЯ

Завтрак кончился, и Сомс поднялся в картинную галсрею в своём доме близ Мейплдерхема. Он, как выражалась Аннет, «предался унынию». Флёр ещё не вернулась домой. Её ждали в среду, но она известила телеграммой, что приезд переносится на пятницу, а в пятницу новая телеграмма известила об отсрочке до воскресенья; между тем, приехала её тётка, её кузены Кардиганы и этот Профон, и ничего не ладилось, и было скучно, потому что не было Флёр. Сомс стоял перед Гогэном – самым больным местом своей коллекции. Это безобразное большое полотно он купил вместе с двумя ранними Матиссами [28] перед самой войной, потому что вокруг пост-импрессионистов подняли такую шумиху. Он раздумывал, не избавит ли его от них Профон бельгиец, кажется, не знает, куда девать деньги, – когда услышал за спиною голос сестры: «По-моему, Сомс, эта вещь отвратительна», и, оглянувшись, увидел подошедшую к нему Уинифрид.

28

…он купил вместе с двумя ранними Матиссами…– Имеются в виду картины, относящиеся к раннему периоду творчества французского художника Анри Матисса (1869—1954).

– Да? – сказал он сухо. – Я отдал за неё пятьсот фунтов.

– Неужели! Женщины не бывают так сложены, даже чернокожие.

Сомс невесело усмехнулся:

– Ты пришла не за тем, чтобы мне это сообщить.

– Да. Тебе известно, что у Вэла и его жены гостит сейчас сын Джолиона?

Сомс круто повернулся.

– Что?

– Да-а, – протянула Уинифрид, – он будет жить у них всё время, пока изучает сельское хозяйство.

Сомс отвернулся, но голос сестры неотступно преследовал его, пока он шагал взад и вперёд по галерее.

– Я предупредила Вэла, чтобы он ни ему, ни ей не проговорился о старых делах.

– Почему ты мне раньше не сказала?

Уинифрид повела своими полными плечами.

– Флёр делает, что захочет. Ты её всегда баловал. А потом, дорогой мой, что здесь страшного?

– Что страшного? – процедил сквозь зубы Сомс. – Она… она…

Он осёкся. Юнона, носовой платок, глаза Флёр, её вопросы и теперь эти отсрочки с приездом – симптомы казались ему настолько зловещими, что он, верный своей природе, не мог поделиться опасениями.

– Мне кажется, ты слишком осторожен, – начала Уинифрид. – Я бы на твоём месте рассказала ей всю историю. Нелепо думать, что девушки в наши дни те же, какими были раньше. Откуда они набираются знаний, не могу сказать, но, по-видимому, они знают все.

По замкнутому лицу Сомса прошла судорога, и Уинифрид поспешила добавить:

– Если тебе тяжело говорить, я возьму на себя.

Сомс покачал головой. Пока ещё в этом не было абсолютной необходимости, а мысль, что его обожаемая дочь узнает о том старом позоре, слишком уязвляла его гордость.