Сделка
Шрифт:
Настал черед взять ее на руки, но я не двинулся с места.
А ей, вероятно, не требовалось много времени, для того чтобы забыть кошмар: меня и Гвен в одной постели, ее глаза уже смотрели на меня совершенно определенно.
— Так быстро мне не под силу, — сказал я.
— Мне тоже. Нам нужно выждать. — Она встала и села рядом. Подписанная бумага творит чудеса. Но я решил не облекать эту мысль в слова.
— Я, наверно, не буду работать, — сказал я.
— Что же будешь тогда делать?
— Наверно, ничего.
— Ничего?
— Все
— Как Толстой?
— А он разве тоже?
— Да… Однажды вышел из дома, срезал себе палку и пошел по свету!
— Нет, все было не так.
— Но Толстой, — возразила она, — был богат.
— Мы можем продать свою недвижимость, и у нас будут деньги.
— Не знаю, не знаю…
— Что не знаешь? — сказал я, обращаясь уже к боссу.
— Есть ли у нас приличная сумма на жизнь. Я хочу сказать, что ты еще не видел новых счетов, взявшихся Бог весть откуда.
— Я бы хотел их все оплатить, затем продать дом, землю в Индио с домиком, машины, пластинки, картины, книги, все, что у нас есть…
— Эванс, будь благоразумен, а дальше?
— Нам надо две комнаты. Купим маленькую, недорогую квартиру в Нью-Йорке…
— Я уже стишком стара и прихотлива, Эванс, чтобы добровольно отказываться от роскоши.
— Лучше жить так… — сказал я.
— Твои слова отдают теснотой и ужасным дискомфортом. Я слишком стара для этого.
— Но нам ведь было плохо и в Калифорнии. Мне-то уж точно. Я маялся от самого себя, хотел убить себя, а фактически даже пытался. Ты помнишь? Дважды!
Я был близок к неистовству от ее упрямства, поэтому встал и походил по комнате. Я знал, что сейчас или никогда. Я взял ее руки и стиснул их, потряс их.
— Флоренс, Флоренс! — сказал я. — Я причинил много зла тебе и другим людям. Но самое большое зло я причинил себе. Мой грех — против меня. Я предал себя. Я стал тем, кем клялся никогда не быть. Я презираю самого себя, Флоренс. Тогдашнего себя.
— Я любила тебя прежнего.
— Я уже никогда таким не стану.
— Ты, конечно, не был идеальным мужем, но ты думал тогда не только о себе. Ох, Эв, дорогой, стань снова таким, каким был всегда! Подумай о близких тебе людях!
— Я всегда только и думал о близких мне людях. Вот где крылась ошибка. Я потерял себя. Я стал, черт возьми, тем, кого я всегда презирал. Больше я таким не буду!
— Но начало уже положено — ты избавился от нее.
— Дело не в ней и не в тебе. Все дело во мне. Я потерял себя, я уже не тот, не тот!
— Эв, прошу тебя, успокойся. Попробуй сказать, кто же ты сейчас?
— Еще не знаю. Но это не делает меня сумасшедшим. Может, остальной мир и болен, а я — здоров!
— Эв!
— Нет, дай мне окончить. Так ничего не должно быть! На земле может быть нормальная жизнь, но не такая, как здесь и сейчас, которая не имеет смысла. Она, жизнь, сумасшедшая! Я не сумасшедший, это она, жизнь, — сумасшедшая!
Мой голос поднялся, я почти
орал:— Я никогда не вернусь к той жизни! Никогда! Никогда!
— Что же ты будешь делать?
— Минуты! Мои минуты! Никому их больше не отдам!
— Эв, успокойся!
— Я чувствую себя спокойно. С какой стати я должен чувствовать себя спокойным? Я не спокоен.
— Что ты будешь делать? Ох! Мне же больно!
Я отпустил ее руки. Затем снова взял их.
— Конкретно сейчас я ничего не хочу делать.
— Не скажу, что я в восторге от твоего желания.
— Я не хочу выполнять работу, которую я презираю. Не хочу лгать людям, побеждать их, быть лучше их…
Я вдохнул воздуха. Флоренс испуганно застыла рядом.
— Перед тем как умереть, я хочу сделать одну маленькую штуку, одну маленькую штуку, о которой я всегда мечтал, — я хочу пожить для себя… Ты можешь это понять?
— Конечно, Эв…
— Вот чего я хочу.
— Конечно.
— Я презираю ту нашу с тобой жизнь, Флоренс. Извини, но я презираю и тебя, и себя. Я собираюсь жить так, чтобы я уважал себя…
— Ага! И спать с этой бродяжкой!
— Не называй ее бродяжкой, — сказал я спокойно.
— Почему я не имею права называть вещи своими именами?
— Она — такой же человек, как и ты, и она — бродяжка в гораздо меньшей степени, чем большинство наших друзей…
— Она — вонючая бродяжка!
— Откуда ты знаешь?
— Потому что так говорит моя интуиция. Я их отличаю с первого взгляда, поэтому не говори мне о новых, громадных шагах к свободе. Я знаю, что они значат!
— Что ты знаешь о ней?
— Все!
— Ты ничего не знаешь.
— У меня есть на нее досье. Я выяснила, с кем она спала и сколько раз, и сколько ей платили. Ты слышал? Платили! Платили!
— Ну и что?
— Платили!
— Она мне нравится больше, чем ты.
— Эванс!
— В ней больше человеческого, чем в тебе, и я ей больше доверяю. Она никогда не стала бы злоумышлять за спиной мужа!
— Это не я…
— Она никогда бы не додумалась отправить меня в психушку!
— Я не соглашалась…
— Неужели ты думаешь, что я не понимаю, что здесь происходит? В кармане юриста лежит бумага, по которой меня могут сунуть в психушку. Одна подпись, и…
— Я отказалась подписать ее…
— Я сказал, подпись этого борова! — Я уже орал благим матом. — Доктора Лейбмана! А правда в том, что ты в эту минуту прикидываешь, а стоит ли тебе ее подписывать!
Она завопила:
— Доктор Лейбман! Доктор Лейбман!
Я слишком сильно тряс ее руки.
Лейбман прыгнул не менее чем на три метра, потому что через долю секунды после вскрика Флоренс он уже был в комнате.
Я не знал, куда идти, но ушел.
Двери лифта разъехались перед моим носом, и мимо меня промчался злой как черт Артур Хьюгтон. От обуревавшего его негодования меня он не заметил. Он спешил в номер Флоренс. Его состояние могли излечить только самые сильные санитары.