Сделка
Шрифт:
Господи Иисусе! Неужели я скоро услышу ворчание Флоренс?
Так и шла эта игра. Наконец где-то в двенадцатом часу, когда я снова полностью ушел в себя, Гвен объявилась. По телефону она звучала как всегда — сама верность и прочее. Конечно, именно так все они и звучат, когда дела идут наоборот. Но голос ее был непередаваемо сладок. Она сообщила, где была (какой-то фильм «новой волны») и с кем (с каким-то педерастического вида парикмахером, знавшим свежайшие сплетни о звездах). Все очень и очень правдоподобно и очень и очень искренне. Увы, правды все равно не узнать. Я сказал ей, приезжай завтра, есть работа на дому. Она ответила, хорошо, подъедет, спокойной ночи, любимый, я люблю тебя.
Солоффы продули нам около двадцати долларов. Перед тем как потушить свет, Флоренс поведала мне, что мы с ней играем на пару просто хорошо и что будь я сосредоточенней, я мог бы сделать еще большие успехи. Мои мысли снова бродили неведомо где весь вечер, но, кроме того случая, я следил за своими губами куда лучше.
Усталая
Его девчонка работала в отделе художников — каждый советовал ей забыть про Пата, но однажды, будучи в Нью-Йорке на большом сборе клиентуры, Пат сел в своем номере «Коммодора» и написал обеим по письму. Но перепутал конверты с адресами. Это была рука ниоткуда для Пата.
Я заснул на этой мысли.
Вскоре я превратился в некую личность, ответственную за дамбу, подмываемую наводнением. Дамба, творение безобразное, состояла из досок, старых дверей, кухонных столов, какой-то другой мебели, странно знакомой, рядом по воде плавал крупный мусор, вырванные с корнем деревья, вздутые, опухшие трупы людей и домашних животных, некоторых я, кажется, даже узнал, но был вынужден пройти мимо (ничем не мог помочь; мне самому угрожала большая опасность), плыли целые дома, съеженные и перекошенные, среди них и тот, в котором я жил в детстве. Вся эта плывущая махина подбиралась к самому верху плотины, к точке наверху, откуда вода, вперемешку со всем скарбом, неминуемо должна была ринуться вниз. Я уже видел, как струи воды просачиваются сквозь тело плотины, вот я бегу к одной, чтобы заткнуть щель, уже неспособный остановить неминуемую катастрофу, затем вижу другую струю и бегу к ней, нашептывая про себя успокаивающее: «Все будет отлично!» («Прекрати говорить сам с собой!»), и, подбежав, закрываю дыру, нет, не пальцем, а всем телом, как пробоину, и снова умудряюсь на время отодвинуть время распада плотины, но ненадолго, потому что потоки воды хлынули уже со всех сторон, снизу и сверху, справа и слева, и у меня уже ничего нет под рукой, чтобы сдержать натиск стихии, я даже не знаю, куда бежать от проникающей отовсюду воды («Не скрипи зубами!»), а потоки воды уже рвутся вниз, и я стою, побежденный природой, в слезах, вокруг все стонет и скрежещет в ожидании конца, и я узнаю, что ставка здесь — что-то неизмеримо большее, чем сама жизнь, хотя во сне мне так и не ясно, что же это, кроме одного — когда рушится дамба и все вокруг, и все надежды вместе с ними, я умудряюсь испустить последний вопль стыда, вопль, который Флоренс не могла не услышать!
Я проснулся. Хотел разбудить Флоренс и рассказать ей, потому что больше не мог держать все при себе. Я уже дотрагивался до ее плеча, но отдернул руку. Вид ее лица в розовой пелене сна, такой доверчивый, такой мирный, вызвал во мне чувства, которые я не могу описать; я ощутил такое отвращение к себе и к тому, что делаю, что снова потянулся к Флоренс. Но остановился, вылез из кровати, ушел в другой конец комнаты и уселся в кресло. Всю свою несчастную жизнь я только и делал, что раздваивался, не принадлежа по-настоящему ни Флоренс, ни кому другому. И снова удержал себя в кресле. Что-то было во мне, чего я не мог контролировать, оно пыталось разорвать на части весь договор, по которому я жил всю свою жизнь. Но я не позволял его рвать, черт побери, не позволял! Тело покрылось испариной, но я еще не был готов. Дыхание участилось, казалось, вот-вот чьи-то клыки вонзятся в глотку, я будто пробежал милю.
Наверно, я снова провалился в сон, хотя и не помню той границы, за которой началась частичная потеря памяти. Я слышал голоса с улицы, полной толп народа, — революция! А моя комната в каком-то отеле забаррикадирована чем под руку попало — стульями, шкафами, предметами из обломков наводнения, — подступает что-то ужасное, и я жду, жду, не надеясь на спасение. Знаю, что охрана отеля убита, рев толпы слышен все ближе и ближе с улицы; вот он уже эхом отдается в ушах. И опять я знаю, что ставка — это не банальность, та или другая девочка, ставка — это все мое проклятое существование, что-то вроде бесплотного и неосязаемого облака надежд, которые я давным-давно отбросил от себя, что-то похожее на тень моей чести и совести или на то, что угрожало моей славе, издыхающему самоуважению, на все, что невозможно выразить теми суррогатами слов, которые заполонили все, не оставив места для настоящего. Затем в шуме толпы, требующей крови, в шуме, плывущем над улицей как колыхание знамен, я различил голос, раздававшийся все ближе и ближе. Владельцем голоса оказался мой главный антагонист, но удивительно, он был и самым близким мне, и самым дружественным. Голос мягко, но могильно предвещал мне близкую погибель, уверял, что скоро стенки комнаты не смогут более выдерживать напора воды и рухнут, и то, что идет на меня, — уже у самой двери. Я увидел, что стихия проникает ко мне, вода течет из-под двери, быстро заполняет комнату. Вода залила меня, окоченевшего и дрожащего… Флоренс трясла меня, повторяя: «Эй, глупышка, чем ты здесь занимаешься? Пойдем в постель. Ох, Эв, дорогой, все-таки тебе надо сходить к нему, он поможет тебе, он же дока в своем ремесле. Но сейчас не думай об этом, иди в постель, ты так вымок!» И она отвела меня обратно
в кровать, куда я плюхнулся и проспал оставшуюся часть ночи без сновидений.Жены не было дома, когда я проснулся на следующее утро. Завтрак прошел в одиночестве. Я пробежал глазами спортивное обозрение, поехал в офис. Среди деловой почты ничего существенного не оказалось. Я ощущал себя как обычно — напорист и оптимистичен. К полудню вернулся домой.
Вместе с Гвен мы заканчивали последний черновой вариант статьи о Чете Колье. По крайней мере, я надеялся, что последний. Но Гвен начала злить меня. Казалось, она ненавязчиво, но против моего желания пыталась сглаживать острые углы, рассыпанные по тексту. Будничным голосом, не поднимая глаз от страницы, я спросил ее, нравится ли ей статья. Это было некорректно с моей стороны — заставлять ее говорить то, о чем мы договорились молчать.
Гвен ответила так же нейтрально и так же холодно: «Нет, я не согласна ни с одной оценкой». Несколько минут мы работали в натянутом молчании. Мы оба прошли хорошую школу и умели сдерживать себя. Но мое лицо побагровело. И, взглянув на меня, она испугалась. Она закрыла дверь, подбежала ко мне и поцеловала со словами: «Но я же люблю тебя!»
Случившееся сразу за поцелуем я до сих пор до конца не понимаю. С полной уверенностью можно сказать, что это была не любовь, скорее, наоборот. Как ни называй, я вскочил и пошел на нее прямо в своем кабинете. В доме не было только Флоренс, где-то рядом возилась Эллен, бродили две служанки и сидел на крыше рабочий, чинивший телеантенну, — сплошное сумасшествие. Впрочем, даже если бы Флоренс и была дома, значения бы это не имело. В разгар акта я думал о том, неужели я хочу, чтобы меня застукали, подталкиваю события к развязке? Как мой друг Пат, написавший письмо одной женщине и положивший его в конверт для другой? Но за те минуты я не произнес ни слова и не выдавил из себя ни стона. Я слепо доверился сексу, как единственной вещи, в которой я был уверен на все сто.
Гвен оцарапала мне спину в пылу страсти. Не плечи, а ниже, вдоль поясницы. Ее ногти почти вонзились в мое тело, не желая отпускать от себя. Там остались полосы, прочерченные ее ногтями, слегка кровоточащие.
Мы оба учащенно дышали. Гвен быстро оправилась и села к печатной машинке. Я был заведен случившимся на полную катушку. Схватил халат и пошел к бассейну. Плюхнувшись в воду, я полежал там, отмокая и расслабляясь в тепле. Затем выполз на край и заснул на животе.
В такой позе меня и нашла Флоренс. Видела или не видела она следы на спине, мне так и не дано узнать, важно другое: мягко ступая, чтобы не потревожить мой сон, она прошла в дом, поднялась на второй этаж и зашла в кабинет, где сидела за машинкой Гвен и точила пилочкой ногти. Пока Флоренс была в дверях, Гвен несколько секунд не замечала ее присутствия. Гвен занималась ногтями, потом ее будто кольнули сзади, она обернулась и увидела Флоренс. Они обменялись любезностями, и Флоренс ушла к себе.
Проснувшись и потребовав коктейль, я обнаружил, что Гвен ушла. Флоренс в подчеркнуто рассеянной манере сказала мне, что я могу позабавиться ее предрассудками, но по ней Гвен — сущая бродяжка, и она предпочла бы, чтобы та делала свою работу в офисе. Я разыграл такую же якобы рассеянность и утвердительно кивнул. Затем она спросила:
— Ведь она больше не нужна тебе?
— Да. Вот закончим статью о Колье и все, — ответил я и задумался, что конкретно известно Флоренс и что она обо всем этом думает. Ведь если она видела следы на моей спине, то она могла сделать далеко идущие выводы.
Шансов у меня не осталось. Серьезным тоном я поведал ей, что исследователь из Гвен никудышный и я рад сообщить ей, что конец работе над статьей наступит в следующие выходные. Более того, если Флоренс не нравится ее присутствие в доме, то я позабочусь, чтобы больше секретарь не появлялся. Флоренс, казалось, осталась удовлетворена. Ну, если работы осталось на день-другой, это ерунда, сказала она.
Я попросил Флоренс смешать мне тот самый, ловко получающийся у нее «Гибсон», предположив, что, сделай она его, — это будет достойный успокоительный знак. Она приготовила само совершенство. Я издал еле слышный рев восторга.
Яснее ясного — нашим с Гвен дням счет пошел на единицы. И я не хотел упускать ни одной минуты из отпущенного времени. Я стал сверхосторожен. На пляже мы забирались в самую даль; сначала на песчаную дугу к северу от Малибу, затем еще дальше, до Зумы, и, наконец, до берегов Вентуры.
Опасность быть узнанным знакомыми и особенно осознание того, как мало нам осталось времени вдвоем, еще больше сблизили нас. Мы даже полюбили друг друга еще больше. Однажды после долгого, бесконечного по сладости дня, после шикарного дня, когда океан был как озеро, не как вечно грязный и неспокойный Тихий, а чистый и умиротворенный, без волн и водорослей, мы стояли по пояс в воде, держась за руки, Гвен посмотрела на меня с такой любовью и с такой грустью и спросила: «Эдди, что с нами будет?» Вода омывала наши тела, струи нежно ласкали кожу, напоминая, что в природе нет ничего неизменного, и что у человека тоже все меняется, и что наши жизни — это ничто, и что даже океана когда-то здесь не было, и что придет время, и он исчезнет без следа. Я прошептал ей: «Гвен, ты мне нужна». Она, такая нежная, такая милая, ответила: «Я знаю». Потом улыбнулась мне, я улыбнулся ей, и мы оба знали, что я не ответил на ее вопрос.