Сеченов

— Тотчас и поедем.

«Сеченов принял нас ласково, очень просто, без всяких лишних любезностей, — вспоминает Мечников. — Я сразу был поражен его замечательной наружностью. На широком, некрасивом, со следами оспин, очень смуглом лице несколько сглаженного монгольского типа блестели глаза необыкновенной красоты. В них выражался глубокий ум и особенная проницательность, соединенная с необыкновенной добротой.

Разговор наш сразу принял деловой, научный характер и вращался вокруг злободневных для того времени вопросов знания. Сеченов стал посвящать нас в результаты его новейшей работы по физиологии нервных центров и прочитал статью, приготовленную им к печати.

Мы вышли совершенно очарованные новым знакомством, сразу признав в Сеченове «учителя». Но лично я не был удовлетворен тем, что не удалось побеседовать с ним с глазу на глаз и высказать ему некоторые мои, сокровенные мысли. Среди физиологов в те времена до того господствовало убеждение, что разработка вопросов жизни должна производиться с исключительной целью сводить физиологические процессы на более простые физико-химические явления, что неследование этому направлению влекло за собой чуть не исключение из разряда биологов. Поощренный доброжелательным приемом Сеченова, я на другой день пошел к нему один, чтобы излить перед ним мои помыслы о научном значении исследований в области сравнительной истории низших организмов — отрасли науки, тогда только что зародившейся.

И на этот раз отношение Сеченова было очень симпатичным, что еще более, чем в первое посещение, привлекло меня к нему.

Он оказался вовсе не таким узким последователем нового направления физиологии, как большинство его соратников… Каждое слово Сеченова, прежде чем выйти наружу, подвергалось строгому контролю рассудка и воли. В то же время это был вовсе не сухой резонер, a в высшей степени сердечная, чувствительная натура».

«Чувствительная натура» особенно раскрылась в эти светлые дни в Сорренто, когда, казалось бы, все, о чем он мечтал, осуществилось.

По характеру своему Сеченов трудно сходился с людьми, но однажды сойдясь, почти никогда не расходился. Так было с Боткиным, с Менделеевым, с Крыловыми и Филатовыми, так стало с Мечниковым. Дружба их прошла через горнила таких испытаний, сквозь которые далеко не всякая дружба может пройти. Казалось бы, чем большим испытаниям подвергались в жизни их отношения, тем крепче и неразрывней становились они.

Каникулы подходили к концу. Медовый месяц растянулся почти на четыре месяца — надо было возвращаться в Россию.

Посетив еще Рим и Флоренцию, молодая чета отбыла в Петербург.

И тут стало ясным: шила в мешке не утаишь. Слухи о том, что Бокова — эта женщина, вырывающаяся из среды «нормальных» женщин, выдумавшая себе медицинскую карьеру (очень хорошо, что из ее выдумок ничего не получилось!), эта выскочка, оказывается, бросила мужа и отправилась в весьма предосудительное путешествие за границу с этим материалистом Сеченовым, — эти слухи передавались из уст в уста, из гостиной в гостиную.

Как ни странно, Мария Александровна не слишком взволновалась: после проведенных с Сеченовым четырех месяцев неизбежность огласки была уже ясна — не сейчас, так позже. Она только боялась, чтобы слухи не дошли до Клипенино, и Петр Иванович поклялся, что перед родителями будет продолжать разыгрывать полное семейное благополучие. Именно потому, что мать и отец в любое время могли приехать в Петербург, Боковы не имели возможности разъехаться на разные квартиры. Но, в сущности, это было не столь уж важно: разделенная на две части их собственная квартира позволяла каждому жить на своей половине и общаться только тогда, когда это представлялось необходимым.

Между тем слухи о треугольнике Боков — Бокова — Сеченов циркулировали в обществе не как простая сплетня. Они приняли необычное «литературное» направление.

Весной 1863 года, когда Сеченов еще был за границей, в третьем, четвертом и пятом номерах «Современника» вышел роман Чернышевского «Что делать?».

В эту эпоху, когда молодые люди искали выхода из мрачной действительности, в обстановке наступившей в России новой реакции; когда женский вопрос стал одним из самых важных, а жажда подвига, на который звали революционеры-демократы, достигла предела, — в эту эпоху роман Чернышевского звучал могучим откровением, волновал до слез, указывал путь, отвечал на трепетный вопрос, бывший на устах у всех передовых русских людей, — что делать?

Затрепанную книжку «Современника» доставали на прочтение «до утра», читали всю ночь напролет, чтобы успеть передать ее другому. Чистая любовь, чистые человеческие отношения, идея трудовой артели, коммуны пленили молодежь, звали ее к действию.

Студенты на вечеринках пели:

Выпьем мы за того, Кто «Что делать?» писал, За героев его, За его идеал.

Роман проник буквально во все уголки России.

«Мы читали роман чуть ли не коленопреклоненно, — вспоминает А. Скабичевский, — с таким благочестием, которое не допускает ни малейшей улыбки на уста, с каким читают богослужебные книги. Влияние романа было колоссально на наше общество. Он сыграл великую роль в русской жизни, всю передовую интеллигенцию направив на путь социализма, низведя ее из заоблачных мечтаний к современной злобе дня, указав на него, как на главную цель, к которой обязан стремиться каждый».

«В настоящее время трудно представить себе, какое огромное влияние имел этот роман на своих современников. Его обсуждали не только в собраниях, специально для этого устраиваемых, но редкая вечеринка обходилась без споров и толков о тех или других вопросах, в нем затронутых, — рассказывает Е. Водовозова. — Покупали номера «Современника», в которых он был напечатан, и отдавали переплетать отдельной книгой. Самою страстною мечтой юноши, особенно молодой девушки, было приобретение этой книги: я знала нескольких продавших все наиболее ценное из своего имущества, чтобы только купить этот роман, стоивший тогда 25 рублей и дороже».

«Для русской молодежи, — пишет Кропоткин, — повесть эта была своего рода откровением и превратилась в программу… Ни одна из повестей Тургенева, никакое произведение Толстого или какого-либо другого писателя не имели такого широкого и глубокого влияния на русскую молодежь, как эта повесть Чернышевского, она сделалась своего рода знаменем».

«Студенчество 60-х годов клокотало подавленным вулканом, и его прорывало в разных местах опасными неожиданностями. Внутри образованных кружков молодая жизнь кипела идеями Чернышевского. Ссылка его пролетела ураганом из края в край через университеты. Бурлило тайно все мыслящее; затаенно жило непримиримыми идеями будущего и верило свято в 3-й сон Веры Павловны» (Репин).

С другой стороны, реакционная критика называла «Что делать?» «отвратительной грязью» и «безобразнейшим произведением русской литературы», наводящим на порядочных людей «холод ужаса».

В эту «грязь» окунали людей, которых выгодно было «запачкать».

Бокова была женщиной, привлекшей к себе недоброжелательное и настороженное внимание уже одним тем, что собиралась, вопреки традициям, стать медиком. То, что она оставила законного мужа и стала жить без церковного брака с человеком, занимающим такое видное положение и ненавистным многим, вызывало желание раздуть пикантный скандал.

Расчет был на то, что «литературная» сплетня подорвет необыкновенно выросший авторитет Сеченова, покажет его с никому не ведомой стороны соблазнителя и развратителя молодых женщин. И Бокова, Бокову, Сеченова стали называть прототипами романа «Что делать?».

Но расчет был неверен. Слухи, задуманные во вред «прототипам» героев романа, только повысили интерес к ним, вызвали подлинное преклонение перед женщиной, такой смелой и мужественной, такой чистой и честной; что касается Сеченова, то он, частично в результате этих слухов, был поднят в глазах молодежи на недосягаемую высоту и, любимый и раньше студентами и передовой русской публикой, стал теперь ее кумиром.