Седой

В конце улицы показалась бегущая Люба, Олег бросился навстречу.

— Когда? — издалека крикнула Люба.

— Утром.

Они обнялись посреди улицы, между спящих домов, жадно целовались, тяжело дыша от бега, потом, не сговариваясь, бросились в подъезд. На внутренней двери был кодовый замок, и в другом подъезде тоже. Олег несколько раз с отчаянием ударил по нему кулаком.

За углом дома стоял остов грузовика, без колес, без кузова — одна кабина на раме, с выбитыми стеклами, исписанными ребятней дверцами. Они забрались в кабину, Люба откинулась на продавленное сиденье, одной рукой прижимая к себе Олега, другой расстегивая куртку и кофту…

Медленно, трудно рассветало. В домах стали зажигаться разноцветные окна.

— Пора, — сказал Олег.

Люба кивнула, не поднимая лица.

— Не плачь.

— Я не плачу, — она вскинула на него сухие глаза.

— Подъем через десять минут.

— Подожди, — ровным, безжизненным голосом сказала Люба. — Еще чуть-чуть… Я сама уйду. Когда смогу… Только ты меня тогда уже не останавливай… — она, не отрываясь, внимательно смотрела ему в лицо. Потом уперлась ладонями ему в плечи и медленно отстранилась. — Ну… все.

Она выбралась из кабины и, не оглядываясь, пошла по улице, по первому, тонкому, нетронутому снегу. Олег шагнул было следом, хотел окликнуть — и остановился…

Иванов вышел из старого раздрызганного автобуса на бетонку и двинулся за случайными попутчиками — мужиком и теткой в ярких нейлоновых куртках и резиновых сапогах. Мужик нес рюкзак, у тетки через плечо перекинуты были связанные ручками большие сетки с буханками черного хлеба.

Попутчики вскоре свернули к виднеющейся на горизонте деревне, Иванов пошел прямо, мимо длинных заброшенных ферм, светящихся насквозь скелетами разобранных кровель, мимо завалившегося набок трактора без гусениц, мимо раскисших весенних полей.

Показались терриконы, дощатые строения шахт с вагонетками на канатной дороге, несколько одинаковых домиков.

Потом Иванов ждал в большой комнате с плакатами на стенах, письменным столом и четырьмя стульями вокруг. Вошла Люба в телогрейке, ватных стеганых штанах и сапогах, в синем простом платке. Замерла на пороге, увидев Иванова, торопливо стащила повязанный по-бабьи платок. Прошла и села по другую сторону стола.

— Вернулся? — хрипловатым простуженным голосом спросила она, глядя на свои тяжелые обветренные руки, сложенные на коленях.

Иванов молча смотрел на нее.

— Ну, что смотришь? — Люба коротко усмехнулась, — Горбатого могила исправит… Ты что, правда, поверил, что я тебя ждать буду? — она наивно вскинула брови и радостно улыбнулась ему. — Дурачок! И что писала — поверил? Я же врала все! Чтоб тебе, дураку, спокойно там… Я в тот же день, как от тебя отвязалась, мужика сняла, командировочного. А на другой — другого! Каждый день с новым! Ух-х, погуляла! — она захохотала. — Из кабака не вылазила! С одним пришла, с другим ушла! Кто понравился — тому даю! Не то, что с тобой за ручку ходить!.. А письма с мужиками сочиняли! Ох, ржали, как ты там их читаешь…

Иванов поднял руку, Люба вздрогнула, замерла на полуслове, прикрыв глаза, ожидая удара. Иванов чуть коснулся пальцами засаленного локтя телогрейки.

— Выходи за меня замуж.

Люба растерянно глянула на него.

— За кого?.. За тебя? Я?.. Да на хрен ты мне сдался сто лет! Кому ты нужен? В зеркало посмотри, урод! Замуж, ха! — Люба то ли всхлипнула, то ли засмеялась. — Что, оголодал? Ну так деньги давай, привез? Я теперь даром не даю… Ну, что ты приперся? Ладно. Все. Поговорили. Иди… Вали отсюда, я сказала!.. — она прикусила губу, чтобы не расплакаться. — Ну, иди, пожалуйста… Здесь опер на меня глаз положил. Донесли уж, наверное…

Иванов медленно поднялся.

— Подожди! — Люба схватила его за рукав шинели, — Я сама уйду… Только совсем уже. Не приезжай больше… У тебя все хорошо будет. Правда, я знаю… Ну… все.

Она встала и, по-мужицки шагая в тяжелых сапогах, пошла к двери…

Когда Иванов добрался до деревни, стояла уже непроглядная темень. Грязь на дороге подернулась ледяными нитями и похрустывала под ногами. Иванов постучал в первый дом, там затаились, из-за двери прислушиваясь к нему или присматриваясь через щелку. Потом мужской голос спросил: — Чего надо?

— Переночевать. До автобуса.

— Не гостиница.

— Хоть в сени пусти.

— Иди отсюда. Сейчас дробовик сыму… Иди-иди, не стой. Никто не пустит…

Через дорогу темнела в ночном небе заброшенная церковь: с выщербленным кирпичом, обвалившимися карнизами, с кустами, растущими из стен вокруг купола. Из церкви вышел человек, лязгнул железный засов.

— Эй, отец, переночевать пусти, — без особой надежды, мимоходом сказал Иванов.

Человек подошел, приглядываясь в темноте к нему, к заляпанной грязью шинели.

— К «химикам» ездил?

— Да.

— Дружка навестил?

— Невесту.

— Вот оно как… Ну, пойдем…

В избе, освещенной тусклой мигающей лампой, мужик поставил чайник на треногую плитку:

— Кормить нечем: пост. Чаю только дам.

— Ты поп, что ли? — спросил Иванов.

— Можно и так назвать.

Хозяин мало походил на попа — обыкновенный мужик с грубым простым лицом, заскорузлой мозолистой пятерней, костюм в налипшей свежей стружке.

— Столярничаю, — пояснил мужик, отряхивая стружки, — Прогнило все. Двадцать лет храм пустой стоял, как в семьдесят первом иконы покрали.

— Кто покрал?

— Да много охотников здесь шастало, — мужик налил чаю себе и Иванову, сел напротив за стол. — Как саранча, прошли… А кто украл, тот и вернул. Сам привез той осенью Богородицу и трех апостолов. И на освящение из Москвы приезжал, молился.

— Совесть проснулась? — насмешливо спросил Иванов. Его опять крутило всего внутри, хотелось уязвить, достать этого спокойного, умиротворенного попа.

— Значит, проснулась, — невозмутимо ответил тот. — В народе совесть просыпается. Пока в потемках бродят, сами не знают, куда идут. А идут-то к нам. Страшно без Бога жить.

— Ты меня поагитируй, может, и я приду?

— А Бог — не народный депутат, чтобы я за него агитировал. Сам придешь, — поп посмотрел на него. — Злой ты сильно. Чего такой злой?

— Жизнь такая.

— Жизнь у всех не сладкая. Да не все злые, — хозяин поднялся, указал на узкий топчан: — Здесь ляжешь. Только учти — рано подыму.

— Не привыкать.

Через приоткрытую дверь Иванов видел, как он стоит на коленях, подняв голову к лампаде, молится просто и обстоятельно, будто говорит с добрым знакомым: про то, как прошел день, как движется ремонт в церквушке, и про нежданного ночного гостя.