Сегодня и ежедневно

Он весело сказал:

– Дайте, пожалуйста, сигарет с фильтром.

Я не оборачивался. Тая прошла мимо меня и взяла со стеклянной полочки пачку. Когда она вернулась на место, я услышал, как Лыбарзин тихим, заговорщицким голосом произнес:

– Как уберетесь, я провожу вас. Разрешите?

Она промолчала. Он еще более понизил голос:

– Может быть, зайдем куда-нибудь? Посидим часок где-нибудь в тепле и уюте. Разопьем бутылочку твиши...

– Что вы, - сказала Тая, - я не пью.

– Ну какое же это питье!
– проворковал кавалер.
– Просто отдохнем: сидишь, котлетку по-киевски жуешь, оркестр стиляжку дует, разве плохо?

– ЗдорОво, - сказал я, - как будто знакомый голос?

Лыбарзин узнал меня и заморгал глазами.

– Здравствуйте, - сказал он растерянно, - вы уже приехали?

– Нет еще, - сказал я, - это я тебе снюсь.

Он улыбнулся и затоптался на месте. Он не знал, что делать дальше. Я мешал ему, ему хотелось договориться с Таей, а тут свидетель, третий лишний, а Тая смотрит на нас независимо, со спокойным любопытством, кто знает, что она хочет сказать. Он переминался с ноги на ногу, и на него просто жалко было смотреть, неловко как-то. Но я вовсе не собирался помогать ему. Меня раздражал ее вид, будто она хотела сказать: "А что? А почему бы и нет? А тебе какое дело? Захочу и пойду с ним в ресторанчик кушать котлетку, ты мне не указ".

Меня от этого тошнило. И в эту минуту я твердо решил: пусть между нами все пошло к черту, мы все равно разойдемся, не прощу голубую "Волгу", никогда, но уж Лыбарзина-то между нами не будет, не из той он колоды, пусть кто угодно, но Лыбарзина не пущу в свою судьбу, не могу видеть подкрашенные бровки, потные руки, платочек на шейке, томные эти улыбочки. Если эта дура сама не понимает, я ей покажу сейчас. Держитесь, Крашеные Бровки!

Я сказал:

– Ты что как быстро укатил тогда?

– Вызвали, - сказал он с достоинством, - в Пензу, для укрепления программы.

– А читал, - сказал я, - статья в "Пензенском рабочем". Что это они так на тебя навалились? Может, ты и вправду частенько сыплешь, но за что же в безвкусице обвинять? "Пошлая манера", "заигрывание с публикой"? Это слишком!

Он покраснел.

– Враги у всех есть, дядя Коля, - он скорбно поджал губки.

Ах вот что, ты пострадал, значит, от тайных интриг своих коварных соперников.

– Козни, знаете, зависть...

– Да, конечно, - сказал я, - все-таки ты чересчур поспешно уехал... Проститься надо было.

– Спешка, дядя Коля, реклама, реквизит, билеты, все один, дядя Коля, все сам, знаете наши порядки.

– Ну, все-таки хорошо, что встретились, - сказал я добродушно.

Он подумал, что пронесло, и засуетился.

– Конечно, хорошо, все-таки старые товарищи. Таисия Михайловна, нет ли у вас винца хоть какого-нибудь? Мы бы выпили со свиданьицем/

Но нет, не пронесло. Он ошибался.

– Не надо вина, - сказал я, - денег нет.

– Запрещено, - сказала Тая, - давно не торгуем.

Я сказал:

– Нет, Лыбарзин, нет, нет. Денег нету.

Он сказал с широким жестом:

– А у меня есть. Я заплачу...

Я сказал:

– Нет, так не пойдет. Я сам за себя всегда плачу. Но раз у тебя есть деньги, отдай мне сто рублей, что брал в Ташкенте.

Это было хуже, чем нокаут. Я даже пожалел его, ни к чему это было, не в моем характере, это во мне тот, другой нокаут работал, который я получил в душе. Лыбарзин сказал упавшим голосом;

– В получку отдам, дядя Коля, ладно? Сейчас у меня нету такой суммы...

Тая стояла с каменным лицом. Она и бровью не повела. Так, только глянула на меня мельком. А я успел увидеть, что там, на дне ее глаз, где раньше клокотала лава, теперь прыгает смех. Она опустила ресницы.

Я сказал:

– Жаль. Ну, на нет и суда нет. До получки я, конечно, дотяну, не помру с голода. А выпить для встречи надо бы. Коньяку, что ли... Налей-ка, Тая.

Она испуганно посмотрела на меня и хотела было сказать, что нету, запрещено и еще что-нибудь, но я смотрел на нее строго, прямо в глаза, и она вдруг поняла что-то, и, смутилась, и наклонилась куда-то под стойку, и достала бутылку армянского "три звездочки", единственного, который я пью, и налила две рюмки.

Я сказал:

– И себе, Тая, налей. В честь моего приезда. Ничего.

Она не ответила ни слова. Взяла маленькую и налила себе.

Лыбарзин обиженно надул губки:

– Ну как же это, Таисия Михайловна? Ведь я же просил, а вы отказали. Запрещено!.. Для меня запрещено, а для Николая Иваныча...

Тая сказала ему ласково и увещевательно, как маленькому:

– Нельзя вам равняться...

У него разбежались глаза. Я такого никогда не видел. Один зрачок в левом углу глаза, а другой - в правом. Феерия-пантомима.

Он пробормотал:

– Не буду я пить.

Но я сделал вид, что не расслышал.

– Ну, - сказал я, - за здоровье Таисьи Михайловны!
– И выпил.

Сразу за мной выпила и Тая. Лыбарзин выпил третьим. Тая нарезала ломтиками крупное желтое яблоко.

Издали кто-то махнул мне рукой. Это был Панаргин, помощник Вани Русакова. Высокий и медлительный, он подошел ко мне и быстро сунул для рукопожатия шершавую руку. Небрежно кивнул Лыбарзину. Тае отдельно. Лицо у него было в крупных, сползающих книзу морщинах, выражение глаз, красных и воспаленных, тревожное.

– Выпьешь?
– сказал я.

– Не до того, - прогудел Панаргин, и так как мне было хорошо известно, что ему всегда было именно до того, я спросил его:

– Что с тобой?

– Плохие дела, брат, - сказал Панаргин мрачно.

– Говори скорей.

– Лялька болеет, а Русакова нет.

– Где же он?

– Завтра объявится. Черт его дернул лететь самолетом. Теперь припухает в Целинограде. У них там не взлетная погода...

– Что с Лялькой?

– Болеет, ну... не знаю... Вид плохой, стонет. Пойдем посмотрим!

Я сказал:

– Пошли.

– Будь друг, - обрадовался Панаргин, - сделай милость. Ум хорошо, а два - сам знаешь. Стонет, не ест, беда на мою голову.

– Бежим, - сказал я, выгрызая зернышки из яблока.
– Тая, заверни мне булочек десяток.

Она кивнула.

– Я не за себя, - сказал Панаргин, - ты не думай. Ляльку жалко. Ведь это какая артистка! Безотказная. Разве она слон? Золото она, а не слон! Лучше любого человека.

– Не канючь, - сказал я.
– Сейчас поглядим. Пойдем.
– Я обернулся к Тае. Она протянула мне пакет. Там лежали плюшки.
– За мной, - сказал я Тае, - ладно?