Сегодня и вчера

Кого только не одарил уральский лес своими щедротами, своим умением молчать!

Семнадцать лет Кате, внучке Дарьи Степановны. Семнадцать лет. Еще по-девчоночьи Катя тоща, легка и пуглива. Рано ей еще, ей же еще рано цвести в сосняке, щебетать в ельнике… А что сделаешь, коли месяц тому назад он повстречался на просеке, затормозил голубой, ухоженный до зеркального блеска мотоциклет и, словно боясь своего голоса, сказал ей:

— Здравствуйте, Катя! Можно вас подвезти?

А Катя тогда почему-то вдруг застеснялась, потупилась и ответила тоже на «вы», как будто это был не их бывший вожатый Андрюша Логинов, а другой человек:

— Да что вы, Андрей Семенович, я и пешком дойду. Тут всего-то осталось километра три…

А он:

— Нет, что вы, пять! — И, отстегнув у коляски чехол, еще раз пригласил Катю: — Пожалуйста!

Катя, может быть, и не села бы тогда, да увидела в коляске расшитую шелковую подушечку, к тому же она еще подумала, что Андрей, может быть, не зря предпочел лесную пешеходную тропу гладкому большаку, идущему рядом.

С этого дня бахрушинским невестам стало ясно, что завидное и всегда пустовавшее место в коляске мотоцикла молодого главного механика колхоза прочно занято внучкой — Дарьи Степановны — Катей.

Вот и сегодня Андрей Логинов гонял по лесным покосным таборам, оставляя за собой синий дымок. Он якобы проверял технику. Только всякому было ясно, что лесная покосная техника — коса да грабли — не нуждается в заботе главного механика.

Андрей не знал, что Кате строго-настрого приказано Дарьей Степановной не появляться весь этот месяц в Бахрушах. И пока не уедет в Америку «бабушкина напасть», Катя вместе с братьями будет жить подле Дальней Шутемы, на Митягином выпасе.

Надежда, дочь Дарьи, не соглашалась с матерью. Она не считала нужным прятать своих детей и прятаться самой от человека, к которому не было и не могло быть никаких чувств. Надежде Трофимовне даже хотелось показать себя и ребят Трофиму Терентьевичу.

— Пусть увидит, как он далек нам, — уговаривала она мать. — Пусть это будет хоть какой-то отплатой за прошлое.

Но Дарья Степановна не уступила дочери. Она даже привела в доказательство и то, во что не верила:

— Сглазит еще ребят. Особенно Катьку.

Напрасно мотоцикл Андрея Логинова сегодня ревмя ревет, одолевая лесные колдобины. Катя не услышит его, не появится светлым видением, не скажет свое: «Опять я вас встретила»…

И вот занялась заря. Зашипели со свистом литовки. Мягко ложились лесные травы, стоявшие в этом году куда выше пояса.

Петр Терентьевич косил в белой рубахе с расстегнутым воротом. Он шел за молодыми, выкашивая трудные места.

Сенокос начался.

XVII

Солнце уже поднялось, а в лесу все еще было прохладно, и росяная трава пока еще и не думала высыхать.

Увлекшись косьбой, Петр Терентьевич и не услышал, как к нему подошел Трофим. Он тоже был в русской рубахе, без пояса и с косой.

— Ты это что? — сказал, увидев брата, Петр Терентьевич. — В косаря поиграть захотелось?

— Кто его знает. Может, и так. С хорошей погодой, брат! С хорошим укосом. — Трофим поклонился Петру Терентьевичу и принялся довольно уверенно точить косу.

— Тудоиха небось тебя так обмундировала?

— Она. И косу она принесла, — ответил Трофим.

Петр Терентьевич посмотрел на брата, усмехнулся, глядючи на знакомые штаны старика Тудоева, и сказал:

— Поглядишь — так вовсе как русский!

— А я и есть русский, Петрован! — твердо заявил Трофим. — Русская нация не на одной русской земле живет.

— Оно, конечно, так, Трофим, да не совсем. Ну, да не будем касаться этого вопроса… Покажи лучше, как ты не разучился страдовать.

Трофим принялся косить. Было видно, что коса не по его руке. Легка. Но на втором десятке взмахов он приноровился к ней. Косил низко, под корень, чуть ли не сбривая траву. Огрехов не оставлял даже там, где ему меж деревьев было тесно и без косы.

— Можешь, значит, еще, — похвалил Петр Терентьевич брата.

— Могу, да недолго. У меня на ферме лесок не велик. Годов десять тому назад я в нем один за день управлялся. А теперь дня три его кошу. И тоже балаган ставлю из веток, хоть дом и рядом.

— Старый как малый, — отозвался Бахрушин, — тешится, чтобы утешиться. А лес там такой же?

— Может, он и такой же, да не тот. В Америке, Петрован, понимаешь, и русская береза по-американски растет.

Петр Терентьевич, перестав косить, громко захохотал.

— Вот видишь, Трофим, если уж береза на всякой земле растет по-своему, то что же говорить о человеке! О нации по одному языку или там, к слову, по косьбе не судят. Нация — это не только общая земля, но и воздух. Чем дышит человек, как думает, может быть, важнее того, на каком языке он разговаривает.

— Так кто же я? Без роду, племени, что ли? — заспорил Трофим. — Разве мы не одного семени плоды? Разве не эта же земля вскормила, вспоила меня? Ты что? Неужто политика сильнее, чем кровь?

— В лесу нынче много народу, — предупредил Бахрушин, — не будем толковать про кровь. Ты гость, я хозяин. Тяжбы между нами нет. Не надо шевелить прошлое и выяснять точки зрения на будущее…

— Воля твоя, Петрован. Ты хозяин, я гость. Только, я-то думал, нам есть о чем поговорить, окромя политики.

— Ну, коли «окромя», пусть будет «окромя». Под елочкой квас стоит. Ты никак с непривычки-то уморился? Испей. Отдохни, а я докошу для порядка полянку и, если захочешь, свожу тебя по полям. Мне так и так надо ехать…

Трофим молча сел под ель. Принялся набивать трубку. Рубаха на нем взмокла. Живот мешал сидеть, вытянув ноги.

Послышался треск приближающегося мотоциклета. Вскоре появился вместе с ним и его обладатель.

— Никак Катерину в рабочее время ищешь, товарищ главный механик?

— Да, Петр Терентьевич, — сознался Логинов. — Здравствуйте. Говорят, что она с Дарьей Степановной уехала из Бахрушей.

— Ну, коли говорят, значит, правда. А что?

— Редкий альбом я для Кати достал. Все коровы мира. И в красках, и на фотографиях. Как бы ей передать? Где она?

— Не велено знать мне об этом, Андрей, — ответил Бахрушин, переводя глаза на Трофима. — Ее бабка, видишь ли, не хочет своих внуков заморскому деду показывать. Вот и уехала без адреса… Познакомься, Андрей. Мистер Бахрушин, Трофим Терентьевич.