Сегодня и вчера
Шрифт:
Но это пока размышления. Первые впечатления могут быть обманчивы, и пока еще рано делать какие-то заключения. Поэтому Аркадий Михайлович решил копнуть поглубже и познакомиться покороче со всеми, кто населяет дом Василия. Этого требовала не простая любознательность. Во-первых, для Баранова была не безразлична судьба Василия, а во-вторых, Аркадию Михайловичу хотелось воспользоваться случаем и получше узнать людей, подобных Серафиме Григорьевне, узнать, как и чем живут такие люди.
XIII
Аркадий Михайлович был накормлен самым
Баранов был сыт сверх меры. Но, покончив с одним стаканом сметаны, принялся за второй. Положив три ложки сахарного песку, он добавил четвертую и потом пятую. Очистил еще два яйца, сваренных вкрутую, придвинул к себе тарелку с двумя парниковыми огурцами.
Ожеганова силилась улыбнуться и не могла. Как ни старалась она сказать ласково и гостеприимно — не получалось. От проницательных глаз Аркадия Михайловича не ускользнуло ни одно выражение ее лица, и он видел, вернее — чувствовал, как Серафима Григорьевна смотрит ему в рот и мучительно переживает каждый глоток, каждую съеденную им ложку сметаны. Баранов был уже не в состоянии есть больше во имя исследования скаредной души Ожегановой и не притронулся к яйцам. Она заметно повеселела, сверкнула, мигнула левым глазом, как вчера, когда Баранов похвалил ее хозяйство.
Поблагодарив хозяйку и еще раз выразив изумление ее необыкновенной способности вести хозяйство, он вдруг сказал:
— Был у меня один знакомый. Из хозяйственных мужиков. Дока. Так он, этот деловой человек, считал, что правильнее всего превращать деньги в недвижимое или в такие вещи, которые никогда не упадут в цене.
Баранову хотелось знать, заинтересует ли эта тема Ожеганову или нет, продолжит разговор или не обратит на него внимания. Она оживилась:
— А почему правильно?
— Деньги, как и цены, вещь переменная. А куст смородины — всегда куст. Или взять козу. Это вам не сберегательная касса, где больше трех процентов не платят.
— Да кто его знает… — сказала, раздумывая, Серафима Григорьевна. — Коза может сдохнуть, смородина — засохнуть, вот тебе и… — Тут она остановилась, желая скрыть свою заинтересованность, и, вздохнув, пожалела: — Нам-то что до процентов, когда их не с чего получать!
Из этого ответа Аркадий Михайлович понял, что, во-первых, у Ожегановой есть деньги, а во-вторых, что эти деньги она в сберегательной кассе не хранит. Проверяя свой домысел, он как бы между прочим заметил:
— Но если они случаются, их, наверно, лучше всего хранить на сберкнижке. Никаких хлопот, и обеспечена тайна вклада…
— Обеспечена Серафима Григорьевна лукаво хихикнула. — Девчонки же там сидят! Девчонки! Одна другой по секрету, другая — третьей… Вот вам и тайна!.
Поддержав таким образом разговор, она снова спохватилась. Как ни хитра и ни осторожна Серафима Григорьевна, она не была умна и, скажем прямо, в чем-то глуповата, как и все выжиги такого рода.
— Впрочем, зачем об этом думать? — снова заговорил Баранов. — Нам тайну вклада хранить незачем. Все на виду. Да и нужно
ли таиться, особенно теперь, когда ожидается обмен денег? — Баранова интересовало, как отзовется на это Ожеганова.— Вот именно, — подхватила Серафима Григорьевна. — Тут уж таи не таи, а менять придется… Только не возьму в толк, сколько ни думаю: зачем понадобился такой обмен?.. Разве эти деньги плохи?.
— Государству виднее, Серафима Григорьевна, — зевая, уклончиво ответил Баранов, ожидая нового вопроса.
И этот вопрос последовал. Именно его он и ждал:
— А как их менять будут, Аркадий Михайлович?
— Как написано. Рубль за десятку. Десятку за сотню. И соответственно все в десять раз дешевле. Разницы никакой. Ни прибыли, ни убытка. Что стоило сто, будет стоить десять…
Но не этого ответа ждала Ожеганова. И Баранов отлично понимал, что она интересуется порядком обмена. Серафима Григорьевна долго искала слова, а потом спросила:
— А какой он будет, обмен? В кассах или приходить куда будут люди?
— Наверное, в кассах. У кого на книжке тысяча по-старому, перепишут на сто рублей по-новому. И все.
— А у кого не на книжке, а в кубышке, тому как? — с шутливой игривостью спросила Ожеганова.
Аркадий Михайлович сделал вид, что не расслышал, но Серафима Григорьевна повторила вопрос в новом, затемненном виде:
— Старуха ко мне ходит. Помогает кое в чем. На смерть копит. Дома деньги держит. Не посоветовать ли ей их на книжку переложить?
— Право, не знаю, Серафима Григорьевна, — ответил Баранов и в упор посмотрел своими ясными, карими, смеющимися глазами в зеленоватые, выцветающие, бегающие глазки Серафимы Григорьевны.
Он посмотрел так, будто заглянул в ее нутро и увидел там спрятанное ото всех. Ожеганова не выдержала его взгляда.
Она не ошиблась. Баранов теперь знал твердо и определенно, что у нее есть тайные и немалые сбережения.
Аркадий Михайлович мог бы сию же минуту сказать ей: «Как вам не стыдно! Муж вашей дочери теряет голову, не знает, где найти средства, чтобы привести в порядок дом. А вы утаиваете деньги, копите их, оставаясь равнодушной к горю человека, которому вы обязаны всем, в том числе и возможностью красть…»
Но так он сказать не мог. Это было бы слишком. Это могло бы внести разлад в семью. Да и, кроме того, убежденность — еще не доказательство. И Баранов, посоветовал:
— Было бы… неплохо, если бы ваша… знакомая старуха, которая копит деньги на смерть, дала бы их взаймы Василию. За ним не пропадет. Я, например, собираюсь ему предложить из своих отпускных. У него же такое несчастье!..
Опять сверкнул-мигнул левый глаз Серафимы Григорьевны, и она сказала:
— Какой вы разумник, Аркадий Михайлович! Я, пожалуй, потолкую с Панфиловной. На половину пола у нее, я думаю, наберется, да вы дадите, — вот и новый пол…
XIV
После этой беседы с Ожегановой Аркадий Михайлович уже не предположительно, а определенно мог судить о теще Василия. Теперь он презирал ее не интуитивно, а обоснованно. За деньги. За свиней. За пуховых коз. За двоедушие. За Василия. За Лидочку, которая, как он успел заметить, была очень молчалива и грустна…