Секция плавания для пьющих в одиночестве

— Ну, не бойся, выходи, — прошептала Лиза с нежностью, от которой у Мары приятно кольнуло в груди.

На ее зов вышел маленький худой котенок — Мара подумал, что ему был от силы месяц-полтора. Недоверчиво обнюхав салфетку, котенок принялся есть рыбу, смешно причавкивая от удовольствия и иногда с опаской посматривая на Лизу. Мара осторожно подошел к ним и присел на корточки, хрустнув коленками. Он хотел погладить котенка по голове, но тот мгновенно юркнул в квадратное вентилляционное отверстие в фундаменте, и где-то в глубине загорелась пара больших неморгающих глаз.

— Смотри, что ты наделал, — сказала Лиза; правда, сказала без всякого осуждения.

Мара пожал плечами.

Лиза подвинула салфетку с едой поближе к отверстию под лестницей, медленно поднялась и отступила на несколько шагов.

— Пойдем. Там живет его мама, и он ее охраняет. Она давно уже не выходит, наверно, приболела, — сказала Лиза.

Мара не мог не заметить, что после их разговора в столовой она боялась поднять на него глаза. От этого ему было особенно неловко. Он почему-то чувствовал себя виноватым, и это чувство ему не нравилось.

Они снова пошли по выложенной разбитой плиткой дорожке через внутренний двор. Теперь Лиза не взяла Мару за руку, хотя он специально не стал надевать перчатки. Казалось, что она не обратила на него внимания, словно забыла, что была сейчас не одна. Она спрятала ладони в карманах куртки и опустила голову, уткнувшись носом в уголок не до конца застегнутого ворота. Вид у нее был задумчивый, даже отрешенный, и Мара решил, что сейчас, пожалуй, не стоит ее трогать.

Возможно, оба они думали об одном и том же — о секции плавания, о больной кошке, о призраках прошлого, не отпускавших их обоих. В общем, о смерти, которая идет по их следам.

Он представляет себя участником весеннего подсчета трупов. Он прикрывает глаза и видит, как разбившиеся летчики-камикадзе поднимают со дна свои боевые машины и устремляются к красному солнцу… Мара пытается отбросить навязчивые мысли и вернуться в реальность, но не может понять одного: почему, стоит ему только почувствовать легкое дуновение жизни, порадоваться прикосновению девушки, как жизнь обязательно напоминает ему о мрачной действительности, пытается утащить его под воду? Или это всего лишь вопрос восприятия?

Он вырос слабовольным, тихим и растерянным перед миром — это правда. Но правда и то, что он, как и его ровесники, рос на руинах, доставшихся детям девяностых в наследство от умирающего века. Так какая же память ему досталась? Мара помнит, как лет в пять он прыгал с другими мальчишками с бетонных плит на заваленную строительным мусором землю. Он полюбил цветы на пустырях — дикие и хворые. Он гулял по пустырям и забросам, закапывал клады за гаражами, где валялись использованные шприцы и презервативы. Он видел, как у машин в его дворе выбиваются стекла и исчезают магнитолы. Он видел, как бывшая учительница русского языка и литературы работала в мясной лавке на рынке и рубила свиные туши, чтобы не умереть с голоду. Лет в шесть-семь у него была коллекция закопченных чайных ложек, которые он собирал в подъездах, во дворах и у железнодорожного переезда; но однажды мать нашла его коллекцию, выбросила в мусор и потом крепко его поколотила. О словах «водка» и «героин» он узнал раньше, чем закончил первый класс. Примерно тогда же он научился замыкаться в себе. Он навсегда запомнит продленки, которые привык переживать в дальнем углу класса, и приставку у приятеля со двора, за которой они могли сидеть часами… Нет, сначала, кажется, был пластилин в картонных коробках, из которых он лепил фантастических зверей, покрытых панцирями и иголками; черный брусок всегда заканчивался в первую очередь. Потом были карандаши и краски. Ему нравилось рисовать рыцарей и чудовищ: рыцари красные, чудовища черные. Дальше он узнал, что такое русский и западный рок. Первая кассета Linkin Park — впервые он услышал их первый альбом в кассетном плеере у одноклассника во время школьной экскурсии. Это было невероятное звучание, от которого земля сразу ушла у него из-под ног: агрессивные риффы и депрессивные строчки тайфуном пронеслись по его внутренним водам, снеся все маяки. Когда у него появился собственный плеер, он первым делом купил эту кассету. Потом был дисковый плеер, «Король и Шут», LimpBizkit, Gorillaz… Первый поцелуй с девочкой из параллели — у исписанной ругательствами бетонной стены. Цветы на пустырях, вонючие лифты забросов, бабушка уходит в воду, депрессивная музыка, первый потертый диск с игрой Diablo, пьяный президент в телевизоре, ломбарды, у дверей которых он ждал мать; пустота, бессилие и отрешенность — вот его детство и ранняя юность… Некоторые из его бетонного поколения не сломались. Но Мара не был одним из тех, он был другим. Во взрослую жизнь он поднялся со дна чуть живым трупом, безразличным ко всему, с легкими, наполненными мутной водой, и… глубоко несчастным. И до сих пор он по привычке плывет по течению, и ему кажется, он знает куда: на подводное кладбище, чтобы наконец обрести покой рядом с матерью.

Лиза тоже чувствует, как по ней растекается печаль. Она сама виновата в том, что испортила им обоим настроение. «Зачем?» — спрашивает она себя; и все-таки каждый раз, когда она делится с ним, ей становится чуть легче, словно ее страх перетекает в Мару по закону сообщающихся сосудов. Их боль растворена в воде, и они разделены этой невидимой рекой, заполненной спрутами прошлого и грядущего. С противоположных берегов они пытаются дотянуться друг до друга. «Нужно тянуться сильнее, — думает Лиза, — тянуться изо всех сил, иначе мы оба утонем».

В конце двора Лиза вдруг свернула на крайнюю тропинку в аллее, где деревья росли заметно реже, и повела Мару к беседке, маячившей на фоне лечебного корпуса. Он не стал возражать, хотя ему хотелось сразу вернуться в номер: небо, обложенное тучами, не предвещало ничего хорошего.

Когда они зашли под навес, мокрый снег уже посыпал сильнее. Молча они стояли на деревянном настиле, наблюдая, как вокруг танцуют крупные тяжелые хлопья. В аллее было пусто: пациенты, вероятно, уже грелись в своих номерах или разошлись по процедурам. Только на парковке, в нескольких десятках метрах от них, какая-то женщина долго копалась в багажнике, укладывая белую медицинскую форму, а потом села за руль и начала медленно разворачиваться на шуршащем гравии. Мара следил за машиной краем глаза. Вскоре она выехала на дорогу и, скрылась из виду. Потом все стихло.

Прошло несколько минут, как Маре показалось, когда откашлявшись, он робко сказал:

— Я помню ту фотографию, что ты прислала…

Лиза резко повернулась к нему, и Мара тут же замолчал. По щекам ее текли слезы. Он не знал, что произошло — может быть, он сказал что-то не то?

— Обними меня, — прошептала она.

Мара не стал ни о чем спрашивать. Он положил руки ей на плечи и неловко притянул ее к себе. Она дрожала всем телом, и даже сквозь куртку он чувствовал, как она трется носом — своим замечательным носом с небольшой горбинкой — о его правую ключицу.

— Ты не уедешь, Мара?

— Не уеду, я же сказал…

— Не оставляй меня одну хотя бы сегодня.

Он коснулся носом ее волос, и тут же почувствовал запах фруктового шампуня и, кажется, никаких духов.

— Не оставлю.

— Обещаешь?

— Обещаю.

Она подняла руки и сцепила их у него за спиной. Мара прижал ее еще ближе к себе, словно хотел стать с ней одним целым, и коснулся подбородком холодного кончика ее левого уха. Несколько минут они стояли неподвижно, и он, боясь пошевелиться, вглядывался через ее плечо в снегопад, засыпавший дорожку.

Но и прижавшись друг другу так близко, они оба не переставали ощущать тонкую пленку, натянувшуюся между их телами. Они были одинокими людьми, и даже если бы их жизни сложились иначе, им бы потребовалось немало времени, чтобы преодолеть природную замкнутость и полностью открыться друг другу.

Сейчас, стоя в непривычной, почти мертвой тишине всеобщего послеобеденного сна, Мара думал о том, способен ли один человек по-настоящему понять другого. Снег безмолвно опускался на дорожку и тут же таял. Мара задержал дыхание, закрыл глаза и почувствовал быстрое биение лизиного сердца. Но он, конечно, никогда бы не смог прочитать ее мысли, не смог бы взглянуть на мир ее глазами, влезть ей под кожу. Самые искренние слова не способны добраться до чужого сердца, не потеряв чего-то важного по пути. Простая истина, которая в какой-то момент стала казаться человечеству, несущемуся к звездным далям, слишком пошлой. Но выход до сих пор один: остается полагаться только на прикосновение — самое честное и прекрасное из всего, чем люди могут поделиться (хотя даже его так часто не хватает, чтобы спастись из водоворота бессмысленного существования, в котором мы с рождения до смерти вынуждены вертеться одинокими и беспомощными частицами звездной пыли).

Лиза отстранилась и с какой-то вымученной улыбкой подняла на него глаза.

— Щекотно, — сказала она и провела тонким пальцем по его подбородку.

Ее легкое прикосновение отдалось электрическим зарядом внизу его живота.

— Я сегодня не брился, — смущенно сказал он и, задумавшись, добавил: — и вчера, кажется, тоже.

Она уткнулась лбом ему в грудь. Но тут же снова высвободилась из его объятий и покачала головой.

Не понимаю, как человек вроде тебя вообще может заботиться о коте, — сказала она с усмешкой, в которой было больше грусти, чем прямого упрека.