Секрет покойника
Шрифт:
Констанциана тотчас подносит ее к губам, и мне слышно, как она шепчет: Ти solus Dominus [14] .
Константинополь, 337 год
— Да, это был замечательный день, — говорит Константин. — Мы сделали наше дело.
— А когда наутро взошло солнце, у тебя стало вдвое больше провинций, а значит, и вдвое больше забот.
— Но зато мы были свободны. — С этими словами Константин пересек зал и стащил с одной из статуй кусок ткани. Теперь на него сверху вниз смотрит бородатое лицо. — Ты помнишь, как
14
Ты единственный господин (лат.).
— Но убийцы так и не пришли.
— Я думал, что, когда стану единственным Августом, мне больше никогда не будет страшно, — он посмотрел в лицо статуе. — Но каждый день с того дня я боюсь, боюсь потерять все.
— А что, собственно, Александр делал для тебя? — неожиданно спрашиваю я. Константин хмурится. Не желает, чтобы его вытаскивали из прошлого.
— Он писал историю. Он полагал, что если изложит все события моей жизни в правильном порядке, то непременно найдет в них какую-то закономерность. Божью волю.
— И все?
Стоя ко мне спиной, Константин пробегает пальцами по мраморным складкам плаща статуи.
— Я заглянул в его футляр. Я видел, что там лежит. Он был доверху набит собранными им бумагами. Совсем не теми, какие ты хотел бы, чтобы они вошли в его книгу. Я бы даже сказал, что у тебя были все основания желать его смерти.
— Александру было не занимать усердия. Чем больше фактов было в его распоряжении, тем точнее он мог рассмотреть закономерность божьего промысла. Я дал ему доступ во все архивы, во все библиотеки города. К любому документу.
Мне вспомнились вещи, которые я нашел на столе Александра — бритву, банку клея. И неожиданно все стало на свои места.
— Он не писал историю, он ее переписывал, — и не в своей книге, а прямо в архивах, в документах.
Константин обернулся. Он слушает. По его лицу я понимаю, что прав.
— Все, что так или иначе порочило тебя, он изымал, уничтожал навсегда. Это все равно как скульптор резцом меняет у статуи лицо.
Когда его замысел будет завершен, никто не увидит швов.
— На лучшее лицо. — Константин вернулся на середину зала. — Я столь многого добился в жизни. Я получил мир растерзанным на части и вернул ему процветание. Гидре тетрархии, которую оставил после себя Диоклетиан, я одну за другой рубил головы, пока не умерла сама тварь, а с ней и все творимое ею зло. В тот день, когда армия приветствовала меня в Йорке, были те, что умирали мучительной смертью лишь потому, что отказывались приносить жертвы старым богам, в которых все равно уже никто не верил. Я положил этому конец, я позволил людям молиться, как им нравится. Я дал империи нового бога — сильного и вместе с тем милосердного, чтобы терпеть разногласия, даже заблуждения, не проливая при этом крови.
Мне тотчас приходит на ум Симмахов раб в застенках дворца. У меня в ушах до сих пор стоит его крик.
— Ну, без насилия вряд ли получится.
— Разумеется, нет, — видно, что Константин взволнован. — Мы живем в мире, какой имеем, а не в том, каким бы мы хотели его видеть. Если бы эта работа была легка и безболезненна, во мне не быль бы необходимости.
Ты лучше, чем кто-либо другой, знаешь, чего мне все это стоило.Он облокотился об алтарь, как будто больше не в состоянии поддерживать собственный вес. Есть что-то такое, что должно быть сказано прямо сейчас — это последняя возможность устранить все недомолвки. Так близки к полной честности друг с другом мы не были уже очень давно. Но язык не слушается меня.
— Пусть меня помнят за то, кем я был, — Константин произносит эти слова едва ли не с мольбой в голосе. Правда, мольба обращена не ко мне, а к вечности. — За то, чего я достиг, а не за ту цену, которую заплатил. Ведь я этого достоин.
Он хочет, чтобы история любила его.
— И ты поручил Александру, чтобы он тебе это обеспечил.
— Он знал все — в буквальном смысле все — и никогда не судил меня. Именно поэтому я и хотел знать, кто же убил его. Именно поэтому я и поручил тебе найти убийцу.
— И потом осудил первого попавшегося, кто тебя устраивал в этой роли?
Оказывается, в нем больше человеческого, чем я видел за все эти годы.
— Разве ты меня не слушал? Неужели ты так ничего и не понял?
Об Александре и Симмахе больше ни слова. Мы стоим друг напротив друга, разделенные алтарем. Заходящее солнце пронизывает воздух у нас над головой пурпурными лучами, и лишь двенадцать слепых мраморных апостолов — свидетели нашему разговору. Я знаю, что должен сказать.
Но слова даются с трудом. Я тщательно взвешиваю их. И стоит мне их найти, как они становятся подобны булыжнику в моей руке: я толкаю его, но он не движется. Я не Александр. Я не могу простить его.
— Ты воссоединил империю. Это и будет твоим наследием.
— И? — Он ждет большего и дает мне такую возможность. А когда понимает, что больше ничего не последует, горько усмехается. — Разве ты не знаешь? Я поделил ее между моими сыновьями, Клавдием, Констанцием и Константом. Каждому достанется треть. Mundus est omnis divisus in partes tres [15] , — он вновь усмехается, только на этот раз смех его скорее напоминает рыдания. — О, если бы только все было иначе!
15
Мир разделен на три части (лат.).
Если бы только все было иначе. Он может сколько угодно переписывать прошлое. Но есть нечто такое, что невозможно стереть.
— Удачи тебе в войне против персов.
Его палец чертит в пыли алтаря линию, затем пересекает ее другой.
— Я буду рад уехать отсюда. Иногда мне кажется, что этот город убивает меня.
Я оставляю его одного в мавзолее. На фоне гигантских строительных лесов своих незавершенных мечтаний он кажется мне карликом. В воздухе, в лучах заходящего солнца бесшумно танцуют и оседают пылинки.
Глава 27
Косово, наши дни
Палец Эбби соскользнул с кремня зажигалки. Пламя тотчас погасло, и в гробнице воцарилась темнота. Тогда она вновь чиркнула, еще раз, и еще. Она натерла палец, прежде чем язычок пламени заплясал снова.
Майкл так никуда и не исчез.
Интересно, что нужно говорить мертвецам? А ведь она разговаривала с ним вот уже несколько недель — спрашивала, умоляла, осыпала проклятьями. И вот теперь он стоял перед ней, а она не знала, что ему сказать.