Секрет политшинели
Шрифт:
– Садись, садись, подполковник, – сказал генерал. – Знаю, ты только что вернулся из поездки, устал, продрог и все такое. Но ничего не поделаешь – придется вновь тебя отправить в подразделение.
– Благодарю за доверие, – произнес я без всякого энтузиазма.
– А ты не ворчи, не ворчи… – начальник штаба замахал на меня обеими руками. – Сейчас поймешь, что не зря я тебя снова поднял, – он быстро зашагал от стола к двери. – Мне только что командующий фронтом звонил… Да неужели же тебе на этот счет мой адъютант не проболтался?
Я промолчал.
– Ну, ясно, – разболтал… Так вот слушай. Командованию фронта из каких-то источников стало известно, что в одной из рот дивизии Сереброва творятся странные дела. Рота на передовой, в самом пекле, вот уже почти месяц. – Генерал рывком отдернул шторку, прикрывавшую схему
– Вот она где, эта рота. Можешь себе представить, подполковник, как их там фрицы обрабатывают. А командир роты, некий капитан Федотов, докладывает лишь о раненых, выбывших в госпиталя. Получается, что за все время боев на этом участке в его роте нет ни одного убитого! Кто-то в строевой части дивизии и смикитил – что-то тут не чисто, ну, и стукнул, минуя и свое начальство, и нас, прямо во фронт. А там командующему доложили. Вот какие пироги!
– Дело, надо полагать, выеденного яйца не стоит, – сказал я. – Обычный случай сокрытия потерь. Скорее всего, с целью присвоения пайков, получаемых на убитых, которые числятся живыми. Туда, товарищ генерал, надо бы следователя прокуратуры послать. Я в таких делах не очень разбираюсь.
– Эх, Зеленцов, Зеленцов! Шляпа ты! Разве дело в самом факте?! Случай вполне ясно – пустяковый. Но ты ведь знаешь, что такое детонация. Взорви хотя бы ничтожный запал возле порохового склада – и вся округа взлетит на воздух. Обломков не соберешь. А своих костей тем более. Так и тут. Раз дело дошло до командующего фронтом – оно уже не пустяк. Командующий шутить не любит и мелочей для него, как известно, нет.
Сказанное имело под собой серьезные основания. Мне пришлось слышать выступление генерала Говорова в штабе нашей армии. Хорошо запомнились его слова: «Неполного порядка не бывает. Неполный порядок честнее и правильнее называть беспорядком…»
– А то, что мы здесь, в армии, ничего не знали об этом факте, разве это пустяк?! – продолжал генерал. – Я так и ждал, что Говоров бросит в наш адрес знаменитое свое словечко – «бездельники!». Попробуй потом оттереть этот ярлык! Слава богу, не сказал пока. А ведь еще скажет, если быстро и четко не разберемся в том, что там происходит…
– Извините, товарищ генерал. Не учел этих соображений, – сказал я вполне искренне.
– Ну, то-то… А главное еще и не в этих соображениях… Вот здесь, на самом острие нашего клина, – начальник штаба указал на оконечность длинного, как чулок, выступа, – здесь у нас, оказывается, участок фиктивной обороны. На бумаге числится рота, а на деле неизвестно что. Сколько там активных штыков, а конкретно – сколько там автоматчиков, сколько пулеметчиков, сколько людей на доставке боеприпасов, сколько для поддержания связи, для эвакуации раненых – мы, выходит, не знаем. Вот нащупает враг, что здесь слабое звено, да как врежет нам… Рота как-никак километр по фронту занимает. На ее участке прорвутся – могут в прорыв поэшелонно хоть целую дивизию вводить… А ты говоришь: пустяки!
– Разрешите спросить, товарищ генерал, как же командование полка и дивизии? Неужели не знают, что у них в ротах происходит? Этого же не может быть.
– Возможно, что и не знают. А может быть, знают, да почему-либо покрывают жуликов. Все это тебе и надо тщательно выяснить… Короче говоря, так: командующий фронтом приказал завтра к 14.00 доложить ему лично о результатах расследования. «Разберитесь, – говорит, – кому там у вас лавры Чичикова не дают покоя и что там у вас за мертвые души воюют…» Мне самому бы надо выехать в дивизию – да не могу, другие задачи надо решать. Вот и посылаю тебя. Вместо себя. Понял? Со всеми полномочиями, какие сам имею. Ты понял?
– Так точно. Понял.
Генерал подошел к столу и вынул из папки бумагу.
– Вот предписание, подполковник. Учти: наш доклад командующему фронтом должен заканчиваться словами – «меры приняты». Это значит, что ты должен принять их на месте, не мешкая. И давай без этого… Без адвокатства. И без либеральничества. Не будь шляпой! – генерал повертел ладонью около головы. – Нагрянь неожиданно. Разговор с командиром роты начни издалека. Послушай сперва, что он тебе скажет о состоянии обороны на участке, о количестве активных штыков в роте, о потерях… А потом и прижми. Все, мол, известно и так далее. Как только факт злоупотреблений и обмана
командования подтвердится, командира роты тут же отстраняй своей властью от должности и направляй в военную прокуратуру армии под конвоем. Назначь временно исполняющего обязанности командира роты. При первой же возможности доложи лично по полевому телефону… На всякий случай кое-какие меры по усилению тамошнего участка обороны я начну принимать немедленно.– Должен ли я доложить о своих действиях командованию дивизии?
– Поставь их в известность о своих действиях постфактум, как говорится… Если будет возможность. Ради этого не задерживайся. Возвращайся как можно скорее для личного доклада мне и для составления письменного донесения командующему фронтом… А этих, – начальник штаба явно имел в виду командование дивизии, – я сам проинформирую! Будут у меня знать как подводить! Бездельники!
Я невольно улыбнулся. Знаменитое словечко командующего фронтом, видимо, крепко сидело в голове нашего генерала.
Ход сообщения на данном участке был самым длинным на нашем фронте. Тянулся он, как я уже говорил, километров на семь. Глубина его была чуть меньше человеческого роста. Ширина – метра полтора. По этой узкой, выкопанной в промерзшей земле «улице» шло движение в обе стороны. К передовой двигалось пополнение. Роты повзводно трусят внаклонку. Солдаты то и дело спотыкаются, задевая стволами винтовок земляные стены, а то, невзначай, идущих впереди. Бойцы хозвзводов, тяжело пригибаясь на каждом шагу, несут на плечах огромные термосы с пищей. Навстречу на волокушах тянут раненых. В обоих направлениях спешат в прямом смысле этого слова – на полусогнутых связные с пакетами, бредут почтальоны с мешками писем. Встречным в траншее трудно расходиться. Особенно с термосами и волокушами. Особенно с теми, кто потолще. И вообще, долго идти в этакой тесноте, да еще внаклонку – нелегко. Но ничего не поделаешь! Немало смельчаков, не пожелавших ползти кротами по земляному ходу и в нарушение приказа зашагавших поверху, лежит теперь в снегу по обе стороны траншеи. То тут, то там торчат из-под снега скрюченные руки, как бы простертые в предупреждение живым… И только самый уязвимый, самый ценный груз – боеприпасы – подвозят к передовым частям поверху. Грузовики идут, правда, только по ночам, через редкий лесок, километрах в двух от хода сообщения. И бывают же чудеса – до сих пор не случилось ни одного попадания в машины, груженные снарядами или минами. Как говорят по этому поводу остряки, «по закону физики снаряд в снаряд попасть не может, так как одинаково заряженные тела отталкиваются».
Ход сообщения был с достаточной точностью нанесен на карты фашистских артиллеристов. Вражеские самолеты сфотографировали его с воздуха. Но прямое попадание в узкую нитку траншеи было почти исключено. У фашистов, однако, имелся способ добираться до тех, кто идет по траншее. В небе над ней то и дело вспыхивали разрывы шрапнели. Облачка светлого дыма плыли над ходом сообщения, а вниз дождем сыпалась начинка шрапнельных снарядов. Большинство раскаленных «капель» этого дождя проливалось опять же над пространством справа и слева от хода сообщения. Но часть из них все же ранила и убивала шедших по нему людей. Мертвых тотчас поднимали из траншеи и откатывали от ее краев – кого подальше, кого поближе, – а по ночам хоронили. Тяжелораненых оттаскивали до ближайшего «кармана», отрытого нарочно для таких случаев. Оттуда их забирали санитары с волокушами. Легкораненые брели в тыл сами или продолжали путь в свою часть…
Я шел по траншее злой как черт. «Негодяи, – думал я о виновниках злоупотреблений, вызвавших такую тревогу. – Мародерствуют, жрут там за погибших… Или, чего доброго, выменивают излишки продовольствия на водку… И вот из-за этих жуликов я должен брести здесь ночью, в мороз, согнувшись в три погибели… Брести куда-то на самые кулички фронта!»
На этот раз – я знал это твердо – смягчать ничего не буду. Во-первых, сам характер злоупотребления уж больно гадкий. Кто же не знает, что ленинградцы, рабочие, стоящие по 12-14 часов у станков, наши матери, жены, дети все еще ощущают нужду в продовольствии. Да и бойцам, месяцами безвылазно живущим в промерзших окопах, все еще не хватает необходимого числа калорий. И в этих условиях пропивать или втридорога продавать хлеб и другое продовольствие, получая его на убитых товарищей, – преступление, не заслуживающее никакого оправдания!