Секрет Сабины Шпильрайн

Я испугалась, что теперь они поселятся у нас и съедят все наши припрятанные продукты: «И вы собираетесь теперь остаться в Ростове?» «Ни за что! – крикнула молодая, приложив ребенка к груди.
– Сюда ж немцы в два счета дойдут, так что отсюда тоже надо бежать».

И они через два дня убежали, со всеми своими детьми, узлами, корзинами, куртками и вонючими ботинками. Выколотили из начальства эвакуационные листки и погрузились в битком набитые коричневые товарные вагоны, уходившие на восток со станции Ростов-Сортировочная. Вагоны воняли еще гуще, чем их ботинки и пеленки. «Раньше в этих вагонах возили скот, а теперь везут людей», - сказала Сабина маме Вале, которую мы чудом застали дома, когда вернулись со станции Ростов-Сортировочная. «И люди, небось, счастливы, что их увозят, пусть хоть в вагонах для скота», - ответила мама Валя, как всегда, рассудительная. И добавила: «Не постараться ли и нам отправить тебя на восток в телячьем вагоне?»

«Забудь об этом думать», - приказала Сабина, поджала губы и, захлопнув дверь, ушла к себе, чтобы не слышать сообщения о том, что советская армия временно оставила город Харьков. Потому что всем, даже мне, было ясно, что следующим после Харькова должен быть город Ростов.

Мама Валя натянула сапоги, надела на спину полупустой рюкзак с одной сменой белья и ушла навсегда. Мы, конечно, тогда еще не знали, что навсегда, думали - просто ушла на дежурство, но она исчезла и две недели не было о ней ни слуху, ни духу. Наконец, Сабина не выдержала, вытащила из сундучка, что под кроватью, приличный жакет, на меня надела старое Евино пальтишко в клеточку, и мы отправились за тридевять земель в военный госпиталь.

Ехать так далеко на трамваях с пересадками было страшно: сирена теперь выла по нескольку раз в день, и многие дома лежали в развалинах, а однажды немецкая бомба попала прямо в трамвай. Сабина волновалась за Ренату и Еву, которые давно не вызывали нас на переговорную. В прошлый разговор Сабина строго-настрого наказала им любой ценой оставаться в Москве, хоть в громкоговорителе иногда проскальзывало, что немецкие войска приближаются не только к Ростову, но и к Москве. Недавно какой-то поэт сочинил стихи: «Отход немыслим - позади Москва», и наш громкоговоритель повторял эти строчки по нескольку раз в день так упорно, что хотелось ему верить.

В госпиталь нас, конечно, не впустили, а усадили на скамейку на улице, рядом с проходной, и хорошенькая санитарка Поля в запачканном кровью белом халате пообещала выяснить, куда девалась старшая медсестра Валентина Гинзбург. Поля убежала и больше не вернулась. То ли она ничего не выяснила, то ли ей дали другое, более ответственное поручение, но больше мы ее не видели. Но мы терпеливо ждали, тем более, что другого выхода у нас не было – мы твердо решили найти маму Валю, а кроме как в госпитале, нам больше негде было ее искать.

Сабина несколько раз ходила к охраннику и снова, и снова просила его позвать маму Валю, но он каждый раз объяснял ей, что сделать это не в его власти. Наконец, Сабина решилась на отчаянный шаг и выпустила на сцену меня. Мне было велено подбежать к воротам и заплакать как можно громче, выкрикивая при этом: «Мама! Где моя мама? Позовите мою маму!» У меня это получилось очень здорово, во-первых, потому что я и вправду начала волноваться за маму Валю, а во-вторых, потому что мне нравилось разыгрывать какую-нибудь интересную роль.

Я так убедительно рыдала и делала неуклюжие попытки влезть на ворота, что охранник сжалился надо мной и, остановив проходящего мимо очкарика в белом халате, попросил его позвать к проходной старшую сестру Гинзбург: «А то дочка ее тут уже полдня убивается, маму ищет». Очкарик удивленно поднял брови: «Разве ты не знаешь, Федор, что сестра Гинзбург уже десять дней назад уехала на фронт с полевой бригадой?» И обернулся ко мне: «Что, вам никто об этом не сообщил?» Тут уж я зарыдала не понарошке, а в полный голос – я понятия не имела, как я буду жить без мамы Вали.

«Но она вернется?» - дрожащим голосом спросила Сабина. Очкарик внимательно осмотрел тоненькую фигурку Сабины в хлипком заграничном жакетике: «Я надеюсь, вам, мадам, не нужно объяснять, что такое - война». Он так и назвал ее - мадам, как будто рассмотрел в ней что-то нездешнее и даже неземное. Сабина твердо взяла меня за руку: «Пойдем, Линочка, а то мы до темноты не доберемся домой». И мы пошли к трамвайной остановке, с минуты на минуту ожидая, что вот-вот завоет противовоздушная сирена.

Без мамы Вали мы чувствовали себя никому не нужными и совсем одинокими, особенно когда возле нашего бывшего дома на Пушкинской нас застигла сирена. Трамвай остановился, и водитель велел всем выйти и бежать в убежище. Где тут убежище мы не знали, и решили просто пройти домой по знакомой дорожке через парк. Как часто и весело мы гуляли раньше по этой дорожке! А теперь там было страшно, хоть никакая бомба на нас не упала, но в небе над нашими головами совсем близко рычали самолеты и грохотали зенитки.

Мы почти бегом добрались до своего дома и помчались вверх по лестнице, хоть это было строго-настрого запрещено во время воздушной тревоги. Мы хотели поскорей очутиться среди своих родных стен на своей родной кухне. «Я хочу кушать!» - закричала я и бросилась к пианино за очередной пачкой лапши, которой оставалось не так уж много. «Спасибо Валентине, мы не так быстро умрем от голода», - сказала Сабина, зажигая примус, и отошла к шкафчику за кастрюлей. Я вдруг вспомнила, что мама Валя уехала на фронт, и мне сразу перехотелось есть. Но я не успела сообщить об этом Сабине, потому что совсем рядом что-то грохнуло и свет погас. Стало темным-темно, и только маленький огонек освещал кружок голубой клеенки вокруг примуса.

Я протянула руки вперед, как слепая, и пошла наощупь искать Сабину, которая затаилась где-то в углу, а она, оказывается, так же наощупь отправилась искать меня. И мы разминулись. Но хитрая Сабина сообразила, что делать: «Иди к примусу, и мы там встретимся». Мы не встретились, а столкнулись, и я обхватила ее обеими руками: «Теперь всегда будет так темно?» - «Темно и тихо», - сказала она. И только тут я заметила, что наш неумолчный громкоговоритель замолчал, но меня это почему-то не обрадовало: я уже успела привыкнуть к его твердому несгибаемому голосу.

«И больше он не заговорит?» - спросила я в ужасе. Ведь пока он орал у нас под окном, было ясно, что немцы до Ростова еще не дошли. А как же теперь? Откуда мы узнаем, как и где выравнивается линия фронта? И когда она выравняется вдоль Пушкинской, а когда вдоль нашей улицы Шаумяна?

Утром за окном было тихо, и хоть громкоговоритель попрежнему молчал, я все же взяла портфель и отправилась в школу. И напрасно - школьная дверь была заперта и к ней было пришпилено написанное от руки объявление, что занятия в школе временно отменяются. Было написано, что о начале занятий будет сообщено, но не было сообщено - как и когда. Кроме меня пришли еще и другие дети, их было не так уж много, но никто не хотел расходиться - стоять перед запертой дверью вместе было не так страшно, как идти домой поодиночке и ничего не знать.

Но в конце концов все постепенно разошлись, и я тоже поплелась домой, не представляя себе, что я буду делать целый день без школы и целый вечер без света. Зато Сабина встретила меня в кухне с полной тарелкой гречневой каши: «Поешь, - сказала она, - и тебе станет не так грустно». Но даже после каши мне было очень грустно и неясно, как жить дальше.

К вечеру так и не включили ни свет, ни громкоговоритель. Сабина зажгла свечу, но это не помогло - было грустно, темно и тихо. И вдруг тишина взорвалась грохотом: совсем близко что-то зарокотало и забухало, будто кто-то перекатывал большие пустые бочки. Он подкатывал их все ближе и ближе, и они грохотали и бухали все громче и громче. Сабина поднялась с дивана и сказала: «Я думаю, это стреляют пушки», и я вспомнила разные книжки про войну, которые мы с ней за эти годы прочли по-русски и по-немецки. В этих книжках часто стреляли пушки, но читать про это было совсем не то, что слышать, как пушки стреляют рядом с тобой.