Секрет Ярика

— Не так. Я давно прислушиваюсь, еще там, на гриве, никак не мог разобрать…

Пока мы, не торопясь, шли к околице, гон приблизился, стал хорошо слышен.

— Лисица, — решил Павел, — тут ее ход, знаю.

Собаки вели у деревни под горкой в густых мелочах.

Несколько раз мелькали среди ивовых кустов белые бока гончих, а на телефонной просеке нам удалось их перевидеть. Смычок шел ухо в ухо, чуть не толкаясь. Выжловка, как бы торопясь и волнуясь, лила и лила томный голос. Выжлец басил пореже, сдваивая, иногда неожиданно и страшно потрясал истошным заревом, гулкое эхо вторило голосам, и казалось, что не две собаки с лаем преследуют зверя, а стая неведомых существ плачет в погоне за недостижимым.

Этот гон слышали все, и был он тревожен. Там, где он проходил, испуганно трещали сороки, вскрикивала сойка, тетерева переставали кормиться, вытягивали длинные шеи. Даже деревенские шавки отозвались. Пробудилось что-то заложенное в собачьей душе, давнее, забытое. Они лаяли, задрав морды, злобно, с тоскливым подвывом.

Осенью вечера ранние, долгие ночи. Не торопишься выспаться. Шла у нас беседа до позднего часа. Пока хозяйка стелила на полу сенники, мы трое вышли на крыльцо покурить. Услышали гон смычка, настойчивый, уверенный. И была в нем песня.

Я подумал: «Песня, музыка — конечно. Не даром гончатники дают такие клички: Свирель, Флейта, Лютня, Арфа, Скрипка, Кларнет, Фагот, Гобой — все есть».

Гон приблизился к деревне, шел ровно, без сколов, почти без перемолчек. И уже слышались в голосах смычка нарастающая ярость и неизбежность победы.

Павел возбужденно говорил:

— Гонят вазелиновые! Ой как гонят! Что ж она не понорилась? Так ее доконают, проклятущие.

Без упрека, с уважением он сказал это слово. Дима молчал.

На первом свету мы вышли из дома, собираясь на охоту. Из леса по дороге возвращались собаки приезжего охотника. Они шли мимо нас, усталые, строгие, дочерна забрызганные грязью. Выжлец остановился, поднял голову и глухо заворчал на Пирата.

— Глядите! Глядите! — закричал Павел. — У кобеля морда покусана, кровь. Добрали. Так я и располагал.

Дима спустился с крыльца, шагнул к смычку и снял шапку в глубоком поклоне.

Пороша

Цвелый беляк возник у самых ног Игнатия Павловича и, шурша листвой, скрылся в низине. Я не оговорился, именно возник, — было совершенно непонятно, как такой большой и ослепительно-белый заяц мог невидимо лежать в клочке некоей на лесной поляне.

Игнатий Павлович вскинул ружье, прицелился, но не выстрелил, повернулся ко мне и закричал:

— Называть?

Я не успел ответить.

В низине помкнули [15] гончие, и гон пошел, удаляясь, на рыжую полосу над кромкой ельника, туда, где, мешая слушать, нетерпеливо гукал перед семафором паровоз.

Игнатий Павлович внимательно огляделся и не торопясь зашагал в противоположную сторону. Когда он проходил мимо, я тихонько окликнул его:

— Что не стреляли?

15

Напали на след и погнали (охотн.).

— Пусть погоняют. Я напросился к вам гончих послушать, не за пухом и пером…

Мой почти случайный спутник решительно начинал мне нравиться.

В те дни отступила зима. Вернулось тепло. Растаял снег, обнажив прибитую траву, черные листья и теплую, еще не озябшую землю. Странно было видеть в такую пору голубое неморозное небо, мелкую рябь на открытой воде торфяного озерка. Лето и лето, правда — тихо не по-летнему. Слышно только, как на рябине, чёкают и повизгивают дрозды и далеко, где-то на грани слуха, идет ровный несмолкающий гон. Минуту назад я слышал только Порошу. Сейчас ее высокий грустноватый голос частенько покрывался басом Листопада. Значит, гон приближался.

Трудно было понять, как заяц сумел проскочить между нами, совсем рядом. Все стало ясно, когда собаки с полными голосами, почти не закрывая рта, промчались по неглубокой канаве, поросшей помятой таволгой, — здесь и прошел беляк невидимо и неслышно.

Я подошел к Игнатию Павловичу. Его круглое мясистое лицо выражало полное удовольствие, узкие голубые глаза сияли, под расстегнутым ватником сверкали головки медных гильз, отвороты огромных резиновых сапог воинственно топорщились.

— Хорошо! — сказал он. — А заяц-то как, а? Меж пальцев проскочил! Обоих обманул.

После недолгой перемолчки смычок повел болотистыми мелочами по краю больших полей и сошел со слуха. Идти за собаками не хотелось — как-то разморил этот погожий и дремотный день. Я сел на поваленную сосенку, прислонился к другой, вытянул ноги, закрыл глаза и почти уснул. Наконец послышался далекий гон, неожиданно быстро приблизился, и, когда казалось, что вот-вот покажется заяц, гончие скололись. Мне с бугра было слышно, как внизу потрескивают сучки и громко хлюпает вода, словно там не собаки, а утки полощутся. Заяц явно запал где-то на кочке в залитой водой низине.

Когда я начал уже беспокоиться, обиженно, по-щенячьи тонко пискнул Листопад, и тотчас дико вскрикнула и взахлеб залилась Пороша.

Заяц промок. Поголубевший и тонкий, он летел по склону, как мяч, брошенный сильной рукой, мчался в ту сторону, где на полянке, в частом ельнике, стоял на лазу Игнатий Павлович.

Место плотное, гончие ведут на глазок, это стрельба как влёт, а может быть, и потруднее. Мой спутник, по его словам гончатник, и только гончатник, с легавой не хаживал, на стенде не бывал. Промах был почти неизбежен. «Ох! Ох!» — басовито ухнули выстрелы, разорвав осеннюю тишину. Сизое облако дымного пороха выползло на просеку.

— Доше-ел! — донеслось из ельника.

Мы сошлись на сухой поляне у большого камня.

Я встал на него и, не отрываясь, смотрел на удивительную картину, открывшуюся с лесного бугорка. Низкое и неяркое солнце пожелтило еловые вершины, теплым светом обласкало озябший ивняк, сталью отсвечивало на мокрых стволах осин. В туманной дымке синели острова на моховом болоте, и все это покоилось в совершенной тишине, словно в глубокой дреме.

Чудесный день, приятная охота, и мой спутник, кажется, дельный охотник. Непростой был выстрел, очень непростой. Как все хорошо и радостно!

На поляну вываливали гончие. Они были близко, когда Листопад задрал голову и… словно кто-то привязал ему к носу невидимую нить и потянул. В густом тальнике вспыхнул и пропал огненный бок лисицы. Мимо меня с визгом промчалась Пороша.

Лиса пошла напрямую.

Через час быстрого хода, почти бега, мы вышли на большую дорогу и вновь услыхали собак.

Большак пролегал по сухой бугровине. Слева тянулись вперемежку с полями низкие кусты и виднелись крайние дома деревни, справа в глубокой низине чернело болото. Там и шел гон.