Секретарь обкома

Затерянные в лесах «Озёры» открылись неожиданно. Подумал об инженере Лебедеве, о Наталье Морошкиной. Как-то они там живут-поживают? Вспомнил и Соломкина, увлекающегося живописью.

Над каким, бы селением ни шел вертолет, о каждом из них Василий Антонович что-нибудь да знал. О ином меньше, о другом больше, но знал. Вон там, на берегу речушки Марицы, крохотная деревушка Лазари. Откуда взялось такое название, не знал даже царский губернатор прошлого столетия, записки которого Василий Антонович прочел года два назад. Но название свое деревушка оправдывала с удивительным упорством. Было в ней двадцать два двора и около сотни жителей. Избы давно остарели, отрухлявились, стояли на берегу, кривые, кособокие, голые вокруг: ни яблоневого дерева, ни куста смородины возле. Голодали тут при царе, не больно-то разбогатели и после. Когда году в тридцать третьем или в тридцать четвертом, намного позже других, вошли в колхоз, то над названием его не очень ломали головы, назвали: «Красные Лазари», и вся недолга.

В годы существования МТС все земли этих «Красных Лазарей» обрабатывались государственными машинами, задолженности их, денежные и натуральные, ежегодно списывали, как совершенно безнадежные. Чем только не помогали «Лазарям». Никакого толку: в сводках по району, в любых — посевных, уборочных, заготовительских, «Лазари» из года в год неизменно занимали самое последнее место. Когда Василия Антоновича избрали первым секретарем обкома, Лаврентьев ему предложил: давайте вольем этот колхозишко в какой-нибудь соседний. Он-де, Лаврентьев, еще будучи в облисполкоме, ходил с этой идеей, да никто не пожелал поддержать. Вместе с Лаврентьевым раз пять за полтора года приезжали они в «Лазари» и к их соседям. «Лазари»-то соглашались на слияние, но соседей никак было не уговорить на это. Василий Антонович хорошо помнит бесконечные разговоры на колхозных собраниях. Вон там, в Жеребцове, было дело, — даже обозлился. «Богатеи! — говорил им на заседании правления. — Раньше ваши кулаки-мироеды лазаревских мужиков от себя отпихивали. А теперь вы ведете себя ничуть не лучше тех кулаков. Вот так строители коммунизма!» Ему довольно резонно ответили, что в Жеребцове на трудодень приходится по восемнадцати рублей, а у «Лазарей» по сорок копеек. Начнешь с такими среднюю цифру выводить, позиция получится благородная, зато сам без порток останешься. Слили в конце концов в один колхоз «Красная звезда». И хороший получился колхоз. Не только в медицине полезно переливание крови, а вот даже и в экономике. Здоровая кровь одного колхоза возродила к жизни другой. В этом году вообще собираются покончить с Лазарями. Спихнут эти трухлявые избы с обрыва в Матицу и переведут всех на жительство в Жеребцово. Не началась ли уже к этому подготовка? Свежие срубы белеют на жеребцовских околицах.

Или вот Семеновна, с высокой белой колокольней в центре. Тоже мучился колхоз. Много лет заставляли его сеять подсолнечник на силос. Подсолнух родился чахлый, зеленой массы давал мало, земля по сути дела пустовала. А поставки из расчета на каждый гектар все равно поставляй. Бедняли да бедняли помаленьку семеновцы, никакого просвета впереди не видели.

Тоже сиживали на их собраниях вместе с Лаврентьевым, допытывались, чего же хотят люди. А люди хотели одного — во что бы то ни стало отделаться от ненавистного им подсолнуха. «Лучше, говорили, турнепс будем сеять. Турнепс у нас хорошо родится». Дали полную волю колхозным хлеборобам в выборе кормовых культур, посоветовали испытать кукурузу на зеленую массу. Второй год подряд колхоз идет только в гору.

Ничего не получалось из так называемого общего руководства: из указаний по телефону или с помощью письменных инструкций, отпечатанных под копирку на тонкой папиросной бумаге и даже солидно оттиснутых более внушительным, типографским способом. Людям требовалось живое слово, обстоятельный анализ положения, глубокое проникновение в причины неурядиц и отставаний. А причины такие в каждом колхозе были свои, только ему и присущие.

Беспокойная мысль, которая вот уже две недели тревожила Василия Антоновича, вновь возникла сама собою под рокочущий грохот мотора. Вновь он принялся думать о том, что рассказали ему писатели Баксанов и Залесекий, съездившие на машине в Высокогорск. Баксанов рассказал еще и о встрече с Артамоновым на охоте, о ночевке в охотничьем доме, о том, как переманивал Артамонов его в Высокогорск. Значит, и бегство поэта Птушкова не случайность, и переезд Суходолова… Какую-то большую по замыслу, но мелкую по исполнению игру ведет Артамонов. Мало ему, что прославился делами хозяйственными, хотя какая уж слава — скупать скот у соседей да госзакупки по молоку выполнять государственным маслом. Но в конце концов это может быть и временным, вынужденным выходом из временного затруднения. Чего не бывает в сельском хозяйстве! Год на год не приходится. Выйдет из положения Артамонов, он крепкий, настойчивый, со славой своей не расстанется. Пойдет дальше, — в ЦК пойдет… Но вот, значит, хозяйственной славы ему недостаточно. Хочет быть и собирателем культурных сил. Вы-де, недальновидные, узколобые соседи, разбазариваете кадры, бросаетесь ими. А я их собираю, я их воспитываю, я их ращу.

Что же делать, какие предпринять шаги? И предпринимать ли? Разговоры, жалобы, разрозненные факты — достаточно ли их для обобщений, для того, чтобы, как считает Баксанов, обратиться в ЦК? Не окажешься ли в положении мелкого кляузника? Сам не больно герой, — еще сколько неурядиц в области, — а пойдешь разоблачать соседа. Можно навсегда потерять к себе уважение партии. Не честнее ли отправиться к Артамонову да поговорить с ним в открытую; если надо, предложить, и не только предложить, а и оказать посильную помощь. Помогла же Стар-городская область высокогорцам силосом. Потом еще и концентрированными кормами делились. Артамонов звонил, благодарил, был растроган.

Вот ведь как большевики-то должны делать: плечо подставить, а не ножку товарищу. Ну, а охота и звонки по ночам — это у него от прошлого; нелегко от старых привычек отделываться, живучие они. Тем более что Артамонов уже не молоденький, перевоспитываться ему поздно. Василий Антонович вспомнил его добрую, гостеприимную жену, которая так радушно угощала пирогами, его внуков, с которыми играл их любящий дед. Вспомнил и ту старушку — больничную няню, ради которой Артамонов вылез на улице из машины. Нет, не вязалось все это с мошенничеством на заготовках. Завидуют люди и плетут невесть что. Писатели — народ эмоциональный, наслушались недовольных и приняли их рассказы за чистую монету.

Под вертолетом возникли черные острые конуса, подобные пирамидам. Терриконики, свалки пустой породы, выдаваемой на-гора вместе с горючими сланцами. Старгородский Донбасс — сланцевый бассейн. Клубы разноцветного дыма над трубами перегонных заводов; даже сюда, в небо, долетал запах битума. Десятки шахт, несколько шахтерских поселков. Лет двадцать пять назад, как рассказывают, тут были дикие, безлюдные места, бродили медведи в поисках малины да о вековые стволы сосен точили когти зеленоглазые рыси с пушистыми кисточками на кончиках ушей. А вот теперь на нескольких квадратных километрах живет сто тысяч народу. Сто тысяч. Сколько же им надо пиджаков, штанов, платьев, сколько тонн и тонн мяса, миллионов штук яиц, цистерн молока, вагонов хлеба? Насколько же лучше, продуктивнее должно вестись сельское хозяйство в области, чтобы обеспечивать потребности растущей промышленности? В конце концов стремление Артамонова не удивительно — за год дать три годовых плана по закупкам мяса. Оно очень нужно стране, это мясо. И он же дал его. Званием Героя Социалистического Труда недаром награждают.

Думал, думал Василий Антонович, думал тяжелые, трудные думы.

Еще когда подымались в Старгороде, Василий Антонович просил пилота покружить над областью… Широкой дугой летели они над теми местами, где Кудесна впадает в Ладу. Лада большая, заметная река. Медленно несет она свои воды к морю, туда, где в ее устье стоит город, в котором уже много лет секретарем обкома Ковалев, умный, бывалый руководитель. Он, помнится, не очень хорошо отзывался об Артамонове. Но это тоже ничего не значит, нередко мы ошибаемся, давая оценки друг другу. Что-нибудь не понравится, какой-нибудь малозначительный знак невнимания, который мы истолкуем, как знак пренебрежения или высокомерия, а вот аттестация человеку готова, в наших глазах он навсегда зазнайка, выскочка, вельможа.

На берегу Лады возводились какие-то постройки, плавучие копры вколачивали сваи возле берета, землеройная машина, вместе с водой, гнала на берег по трубам разжиженный грунт со дна реки, намывала обширную площадку. Может быть, на участке Приморской области уже начинались работы по прокладке большого пароходного пути по Ладе и Кудесне? Надо будет позвонить Ковалеву по возвращении в Старгород.

Потом Василий Антонович стал думать о том, что на днях в эти места на месяц-полтора должна отправиться Соня. Она собралась раскапывать древние курганы, стойбища и могильники. У нее и у ее сторонников возник жесточайший спор с другой группой ученых по поводу истолкования истории земель в бассейне Лады и Кудесны. Со-нины противники стоят за версию скандинавскую, Соня и ее сторонники — за славянскую. Вот она раскопает тут что-то и что-то докажет.

Василий Антонович думал о Софии Павловне с улыбкой. Такая женственная женщина и та в борьбе. Всюду борьба, и это естественно и необходимо. Борьба — жизнь; жизнь немыслима без борьбы. Там, где борьба кончается, там просто-напросто наступает смерть. Чем спокойней и тише в той или иной науке, в той или иной отрасли народного хозяйства, на том или ином участке общественной жизни, тем, следовательно, там мертвее и бесплоднее. Настоящий боец, настоящий ученый, истинный общественный деятель, революционер успокаивается только тогда, когда он перестает дышать, когда перестает биться его сердце. А тот, кто успокоился при жизни, тот заживо умер. Бушуй, милый Соньчик, копай, рой древние становища, громи своих противников с трибун ученых заседаний и в журнальных статьях, только живи, пожалуйста, только будь всегда рядом, никогда не уходи.

Василий Антонович увидел красивое озерко в лесу, километрах в пяти от большого селения Жуково, а на берегу озерка избушку; на воде перед нею мостки в две досочки, и к ним привязана лодка. Картинка мирная, удивительная.

— Нельзя ли тут спуститься на минутку? — спросил Василий Антонович пилота.

Тот стал кружиться, присматриваясь, куда бы приземлить вертолет. Сели на поляне меж опушкой леса и берегом озера. После гула мотора лесная тишина показалась такой густой, такой полной и всеобъемлющей, что Василия Антоновича от нее даже качнуло, едва он встал на землю.