Секретарь обкома

Но нет, это невозможно, невозможно. Это глупые мечты поэта. А реальность… Реальность — пятница.

Соломкин уже знал о том, что Птушкову надо ехать в Старгород, и уже спрашивал, когда готовить транспорт. До станции двенадцать километров, отвезут на машине.

В четверг, поздно вечером, оделся, побежал в клуб. Долго вызывал Старгород, в Старгороде попросил соединить с номером таким-то, когда дали номер такой-то, спросил Юлию Павловну.

— Да? — услышал знакомый, немножко грубоватый и тем более привлекательный голос.

— Юлия Павловна, — почти закричал, стараясь, чтобы она услышала каждое его слово. — Юлия Павловна, вы извините, что снова звоню. Но не могу не звонить. Вы однажды сказали, что согласны уехать. Вы укоряли меня, что в тот час я не мог этого сделать. Юленька! Юлия Павловна, умоляю. Уедемте. Я готов. Куда угодно. Завтра, послезавтра. Сейчас! Юлия Павловна!..

— Вы опять напились, Виталий, — ответила Юлия равнодушно. — Когда же это кончится! — И повесила трубку.

— Черт бы побрал, все! — сказал Виталий и отправился к колхозному шоферу.

Тот спал, но, разбуженный, не обиделся. Увидев Виталия, тотчас поднялся, сбегал к соседям, принес пару бутылок; но Виталий, только что жаждавший напиться, пить не смог. Его сжигало волнение.

— Нет, — сказал Виталий, — нет. Я за другим пришел. Отвези меня завтра на станцию. Пораньше. Когда поезд на Старгород?

— В девять пятнадцать.

— Вот к нему и отвези. Слышишь?

— О чем разговор! У меня уже и путевка есть. Председатель распорядился.

Не спал Птушков в эту ночь. Он писал письма. Благодарил Соломнина за доброе отношение. Сочинил четверостишье Светлане, желая ей счастья. И длинно-длинно написал Наталье Фадеевне. Он писал, что любит ее, что только потому и уезжает, что не надеется на взаимность. Он так искренне верил себе в эти минуты, так искренне любил хозяйку, что сами собой на бумагу падали его крупные горючие слезы. «Прощайте," Наташа, — заканчивал он письмо. — Прощайте, сероглазая женщина! И знайте, что никогда-никогда Вы не уйдете из моего сердца. Вечно Ваш В. Птушков».

Оставив письма на столе в кухне, он покинул дом до свету и дождался шофера в колхозном гараже.

Грузовичок весело бежал по разъезженной снежной дороге. Двенадцать километров пролетели за двадцать минут, приехали рано. Выпили по стопке в станционном буфете. Шофер хотел было обождать прихода поезда, — с трудом уговорил его ехать обратно.

Поезд на Старгород пришел и ушел. Птушков на нем не уехал. Он слонялся по тесному залу ожидания, в котором несколько пассажиров жались возле натопленной печки, раз десять заходил в буфет и только в середине дня, сверившись с расписанием, подошел к кассе..

37

Огнев был взбешен. Только что перед ним сидел редактор газеты «Старгородский комсомолец».

— У вас нет никакого понятия о литературной политике! — кричал Огнев, тиская кулаком сукно письменного стола. — Вы всегда все путаете. Вы мешаете работать.

— Кому? — спросил редактор удивленно.

— Мне, мне, секретарю обкома, а, следовательно, обкому, партии. Вот кому. Партии.

— Если газета сказала о сборнике стихов поэта Птушкова, что это плохой сборник…

— Какой бы он ни был, этот сборник Птушкова, а если секретарь обкома считает, что выступать о нем в таком тоне нельзя, значит… Значит, надо соображать. Предположим, товарищ редактор, что стихи не очень хорошие. Разные тут стихи, в этой книжке. Предположим. Но ведь еще и тактика существует. Вы неправы в тактическом отношении. Можете это уяснить? В тактическом! Птушков — человек молодой, талантливый…

— Средне талантливый.

— Талантливый, говорю. У него свой читатель есть. Мы должны бережно выращивать Птушкова.

— Оберегать от критики — это означает выращивать не поэта, не художника, а зазнайку, литературного вельможу, который, придет час, вам же на голову, извиняюсь, сходит.

— За мою голову не беспокойтесь. — Огнев даже встал с кресла, так был разъярен. — В данном случае разговор о вашей голове, дорогой товарищ, которая не утруждает себя особыми раздумьями.

— Товарищ Огнев! — встал и молодой редактор. — Прежде всего вы не имеете права на меня кричать. Во-вторых, о ваших тактических соображениях я не мог знать, поскольку вы мне о них ничего не говорили. Вы говорили, оказывается, редактору «Старгородской правды». Но это же не мне. В-третьих, пусть бы и мне сказали. Что толку! В Советском Союзе не две наши газеты, а сотни газет, всем рот не зажмешь во имя ваших странных соображений. И, в-четвертых, освободите меня от редактирования газеты. Я очеркист, пойду писать очерки о наших людях — это интересней, чем выслушивать нотации. А ваши распоряжения о том, кого критиковать, кого обертывать ваткой, пусть выполняет другой. Я иду сейчас в обком комсомола и подаю заявление.

Он повернулся и ушел.

Но это бы еще что! Это мелочь по сравнению с тем, что вскоре после его ухода положила на стол Огнева секретарь. Принесли дневную почту, и в том числе вот эту центральную газету, вот с этим убийственным фельетоном. Что они, сговорились все, что ли? Ведь сегодня, именно сегодня в отделении Союза писателей должны обсуждать «Древний сказ» о Василии Деснице и его дружине. К четырем часам приглашен Птушков. В два, — Огнев взглянул на, часы: было без пятнадцати два, — он пригласил Птушкова к себе. Не может быть, чтобы такую злобную дребедень написал Птушков. А если и написал, так его кто-нибудь толкнул на это. Можно было бы вновь поговорить с человеком по душам. Пусть бы выступил на заседании правления, пусть бы чистосердечно признал вину, он еще молодой, неоформившийся, не закаленный идейно. Даже Василий Антонович стал соглашаться с таким решением вопроса. Огнев всю неделю ходил вокруг него, рассуждал о специфике творческого труда, о сложности воспитательной работы среди творческих работников, оправдывал возможность и даже неизбежность ошибок в этой трудной человеческой деятельности — в литературе и искусстве.

Но теперь получается сплошное «бы»: «было бы», «мог бы», «пусть бы»… После этой рецензии, после этого фельетона с Птушковым уже не поговоришь. Хорош все-таки редактор «Старгородской правды». Сам рецензию не напечатал, — указание секретаря обкома выполнил. Но сообщил в центральную газету, и вот, пожалуйста, — фельетон о нем, об Огневе, о зажимщике критики! «Высокий покровитель», Огнев вновь и вновь перечитывал и это заглавие фельетона, и отдельные его места, в которых рассказывалось, как он вызвал редактора «Старгородской правды», как потребовал оттиск критической статьи о сборнике стихов Птушкова, как положил ее под сукно.

Целый сговор, целый сговор! Огневу виделись мрачные групповщики в лице редакторов «Стар-городской правды», «Старгородского комсомольца», ответственного секретаря писательского отделения Баксанова, его заместителя поэта Залесского, художника Тур-Хлебченко, композитора Горицветова, еще доброго десятка беспокойных, неуживчивых людей. Сидели поди вместе, сочиняли этот пасквиль, потирали руки, предчувствовали удовольствие. А того не поняли, какой груз несет на своих плечах тот, о ком они так презрительно отзываются: «Высокий покровитель».

Часы ударили два. Огнев обождал минуту, нажал на кнопку звонка. Вошедшего секретаря спросил:

— Ко мне никого нет?

— Пока нет.

— Как только появится поэт Птушков, сразу же впустите.

Он подождал с полчаса, позвонил в Союз писателей.

— Товарищ Залесский? А Баксанов где? Все еще в колхозе? Второй же месяц на исходе! Да что это он такое? А вы звонили ему? Ну ладно, ладно, понятно. А Птушков?.. Связались с ним? Лично? К четырем, значит? Ну хорошо, хорошо. Обождем.

«Разгильдяй, — подумал он о Птушкове с неприязнью. — За него бьешься, его спасаешь. А что в ответ? В ответ одно хамство». Он бы разбушевался, наверно, в своем большом кабинете. Но его вниманием все больше завладевала только что возникшая мысль о групповщинах. Баксанов, правда, вот уже скоро два месяца, как сидит в Заборовье с архитектором Забелиным. Но разве это дело могло обойтись без него? Он противник того, что называет «возней» с Птушковым, он в хороших отношениях с редакторами газет, он сумел сплотить вокруг себя и художников и композиторов, он умеет эмоционально выступать на областных и городских партийных конференциях, к нему хорошо относится партийный актив.