Секретная просьба (Повести и рассказы)
Шрифт:
Три дня прождав Лёшку, Наташа пошла на Тверскую-Ямскую разыскивать дом генерала Зыкова.
Дома на Ямской были маленькие, больше деревянные, и Наташа долго раздумывала, какой же из них может принадлежать генералу. Наконец выбрав самый большой и красивый, она обратилась к какой-то женщине.
Зыков? — переспросила та. — Генерал? Может быть, полковник? Полковник Тёлкин?
Нет, генерал, — сказала Наташа. — У него сын — Лёшка. У Лёшки своя лошадь — Буланчик.
— Нет, не знаю, — ответила женщина.
Наташа ходила из конца в
— Енерал Зыков, — усмехнулся тот. — Есть такой енерал. И Лёшка есть. Вон там. — И дворник показал на одноэтажный деревянный домик.
Дядю Ипата Наташа встретила во дворе, с метлой в руках.
— Здравствуйте, — сказала Наташа. — Здесь живёт генерал Зыков?
— Зыков? Ну, я Зыков, — проговорил дядя Ипат.
Он удивлённо посмотрел на девочку, силясь понять, не ослышался ли в слове «генерал». И Наташа с удивлением смотрела на дядю Ипата, на метлу, на его кудлатую бороду, на сатиновую одноцветную рубаху, на пыльные, с огромными заплатами сапоги.
— Ну, я Зыков, — повторил дядя Ипат и вдруг признал в Наташе ту самую девочку, которую встретил вместе с Лёшкой тогда на Петровке.
И Наташа тоже узнала дядю Ипата.
— Генерал?! — заревел Зыков. — К Лёшке пришла. К нему, к шаромыжнику. Кататься! — Он замахнулся метлой.
Наташа невольно подалась в сторону.
— Простите. Я думала… Лёша мне говорил… — Девочка повернулась, бросилась к выходу.
— Стой! Стой! — закричал дядя Ипат.
Наташа остановилась. Зыков подошёл, спросил совсем мягко, почти просительно:
— А твой папаша, случайно, овсом не торгует?
— Нет, — словно извиняясь, проговорила Наташа. — У него чулочная фабрика.
— Жаль, — произнёс дядя Ипат.
Наташа ушла.
— Ишь, щенок, напридумал, — усмехался дядя Ипат, входя в комнату. «Генерал»! — Он подошёл к зеркалу, посмотрел. — «Генерал»! Ишь ты, стервец.
А через несколько дней, когда Лёшка вернулся из Сергиева-Посада, Зыков напился и снова драл мальчика.
— Щенок! — кричал. — Шуточки шутишь. Над благодетелем насмехаешься! и ударил с такой силой, словно хотел перерубить Лёшку.
Зазеленела Москва. Забушевала листвой на бульварах и скверах. Заголосила грачами и галками на тополях и развесистых клёнах. Оделся город в пёстрые платья и цветные рубахи. Заулыбался от тепла и яркого солнца. Только Лёшке вся эта радость не в радость. Помрачнел. Замкнулся. Ушёл в себя.
— Да будя, будя, — успокаивает мальчика тётка Марья.
— Лёш, Лё-ёш, ну, улыбнись, а Лёш, — тормошит мальчишку Дуняша.
А тот молчит, только больше мрачнеет. Несколько раз Лёшка ездил на Брюсовский. Напрасно. Девочка не выходила.
«Эх, Наташа, Наташа! — вздыхал Лёшка. — Подумаешь, чулочная фабрика. Может быть, когда Лёшка вырастет, у него и не то будет!»
Лёшке и ясно, что дружбе конец, и всё же не верится. Вспоминает Москву-реку, Воробьёвы горы. Эх, Наташа, Наташа!
Прошло две недели. Как-то Лёшка ехал по Охотному ряду. Буланчик шёл шагом,
и мальчик размышлял, не заехать ли ему снова на Брюсовский, как вдруг услышал знакомый голос:— Это рысак?
— А как его звать?
— А где он живёт?
Поднял глаза — Наташа! Девочка сидела на козлах рядом с каким-то бородачом в стоящей у тротуара пролётке, держала в руках вожжи и с восторгом смотрела на стройную лошадь. Сзади на пассажирском сиденье всё в той же бескозырке с надписью «Верный» развалился полковничий Вова.
— Наташа! — окликнул Лёшка.
Вова первым повернул голову.
— Ванька! Ванька! — закричал он и стал тыкать в сторону Лёшки пальцем.
Лёшка покраснел, растерялся, как-то съёжился весь и отвёл глаза в сторону. Он не видел теперь Наташу. Он услышал лишь её тихий смешок и снова:
— Ванька! Ванька!
— Но! — закричал Лёшка и с силой ударил Буланчика.
В этот же вечер на Брюсовском Лёшка подкараулил мальчика в бескозырке. Лёшка давно не дрался с таким наслаждением. Он дубасил противного Вовку за всё, бил по спине, по лицу и по шее, бил и за «ваньку», и за «рысака», и за бескозырку с надписью «Верный», и за Наташу, и за папу полковника.
Потом, когда Вова всё же вырвался из Лёшкиных рук и побежал, мальчик сплюнул через плечо и, не поворачивая головы назад, решительно пошёл прочь с Брюсовского.
И снова дни пошли своим чередом. Только почему-то совсем невезучие. К Лёшке в пролётку никто не садился, и мальчик опять возвращался с пустыми карманами.
— Ты что же, снова с деньгами шельмуешь?! — кричал дядя Ипат. Он поднимался, большой, угловатый, приносил ремённые вожжи.
Лёшка не сопротивлялся. Покорно ложился на лавку.
— Брось, брось, — заступалась тётка Марья.
— Батя, батя, — молила Дуняша.
Но от этого дядя Ипат свирепел ещё больше. Бил во всю силу, долго и зло.
В самый разгар лета прибыл в родительский дом Степан Зыков. Вошёл, брякнул орденами. Глянул Лёшка: в ряд один к одному четыре Георгиевских креста на груди героя.
— Кавалер, полный георгиевский кавалер! — закричал дядя Ипат и стал обнимать сына.
— Батюшки, — всплеснула руками тётка Марья и принялась плакать.
А через час вернулась Дуняша, стала в дверях, обомлела. Смотрит и не верит своим глазам, словно и не Степан вернулся.
— Дура! — крикнул дядя Ипат. — Чай, муж прибыл. В ножки ему, в ножки герою!
Дуняша заголосила, бросилась на пол.
Пили и ели в этот день, не жалея брюха. Невесть откуда тётка Марья достала копчёного сига, напекла пирогов, а в щи наложила целую гору мяса. Смотрел Лёшка на стол — дух перехватывало.
— За героя! — кричал дядя Ипат. — За полного георгиевского кавалера! — и пил вино полными стаканами, как воду.
Поинтересовавшись, как сын доехал, дядя Ипат стал допытываться, за что кресты.
— Первый, он ещё с 1914 года, — объяснял Степан, за штыковую атаку под городом Перемышлем. А этот, — Степан показал пальцем на второй крест, — за спасение знамени полка. Третий крест был за прорыв австро-венгерского фронта и пленение германского генерала. Четвёртый за сбитый аэроплан.