Секреты и сокровища

На стене в своей спальне он повесил юношу Джорджоне, пририсовав ему пчелиные радостные усы и брови, а рядом — картонку с надписью: «Пусть никто не выходит в сандалиях, подбитых гвоздями».

Я долго ходила вокруг, пытаясь разгадать ускользающий смысл предупреждения, в конце концов Косточка не выдержал и объяснил. Это напоминание о тех временах, когда преследуемые люди прятались в пещерах, сказал он с невыносимо грустным видом, они опасались, что следы от подбитой гвоздями обуви могут открыть врагу место, где скрываются беглецы.

Разве у тебя есть враги? недоуменно спросила я, но он туго наморщил нос и постучал себя по лбу согнутым указательным пальцем. Он всегда так делал, когда хотел сказать, что я ляпнула непростительную глупость. В такие моменты, я вспоминала, что он мой профессор, а я его студентка, и каждый раз заново удивлялась.

Косточка закончил наш колледж много лет назад и остался в нем работать, ему просто лень было изучать новый маршрут, он любил ходить по утрам не задумываясь, как лошадь, бредущая на луг по знакомой пыльной дороге, платили ему peu d'argent, зато у него всегда было время, живая натура и вволю хорошей желтоватой бумаги.

Ссориться мы начали в первый же день и не переставали уже никогда. Ссорился Косточка самозабвенно, он мог встать из-за стола в кафе, выйти на улицу и быстро вернуться с новым, ослепительным аргументом, где он там его подбирал, не знаю, но привычка уходить на улицу во время ссоры есть теперь и у меня.

Особенно славно у нас выходило ссориться на людях, правда — только в гостях, дома у Косточки быстро иссякало вдохновение, и он молча уходил с кухонной avant-scene, хмурясь и унося с собою — как бы невзначай — недопитую бутылку, отчего я, оставшись за пустым столом, чувствовала себя вдвойне осиротевшей.

Косточка страстно любил гостей и к нему приходили мальчики. Комнаты на нашем чердаке разделялись чем-то вроде холла, вымощенного старинной похрустывающей плиткой и заставленного плетеной перевернутой мебелью, ожидавшей, как видно, дачных времен, так что мальчиков я видела редко, разве что сталкиваясь с ними в дверях — спал Косточка всегда один и утром готовил парижский завтрак на двоих, так что мои уличные липкие булочки и еле теплый кофе остались в прошлом.

Завтракать с ним было замечательно, он держал на кухонных полках малиновый джем и камамбер в металлических банках, он же купил электрическую решетку для хлеба (такое излишество мне бы и в голову не пришло), он умел держать обсыпанное сахаром яблоко над огнем, пока шипящая кожица не лопалась, обнажая чудесную мякоть, он стучал в мою дверь ногой, проходя на кухню, в своей черной шелковой пижаме похожий на китайского рабочего, со свинкой на плече и утренним чтением под мышкой.

Читал он все время, читал, когда варил кофе в медном сияющем кофейничке, держа книжку на отлете и слегка нахмурившись — с таким лицом вручают верительные грамоты — читал, когда готовил бигиллу с чесноком, мелко стуча зазубренным ножом по дереву, с какой-нибудь замусоленной Анаис Нин на кухонном столе — так он когда-то выучил французский, а я вот так и не выучила толком. А теперь уж и вовсе не помню.

Древние люди думали, что с декабря по июнь мы обновляемся для лучшей жизни, если этому верить, то ноябрь — самый затхлый месяц в году, пограничье, практически смерть. В начале ноября у нас сломалось отопление.

Первый вечер мы просидели в кафе на рю Лафайетт и так разогрелись за ужином, что повалились спать в холодных комнатах, не замечая остывших батарей.

Утром Косточка явился на кухню в пальто поверх пижамы, а я — в клошарского вида хозяйском одеяле.

Что будем делать? спросила я. Купим простудные пастилки, водку и аспирин, пробормотал Косточка с полным ртом хрустящего бисквита.

На следующий вечер к нему пришел мальчик, про него Костя говорил что-то вроде: вишня в шоколаде, божественно приправленная стрихнином.

Мальчик этот, педантичный Питер из голландского мелкого городка, был почти бесцветный, только немного подкрашенный розовым, как довоенный снимок. У него был яблочный блестящий подбородок и проволочные латунные кудряшки. Питер вечно ругал Косточку за беспорядок, не до свинок, говорил он, когда живешь в чужой полуразрушенной мансарде, не до свинок, не до собак, и даже не до птиц! Так мы его и звали: Петя Недоптиц.

До него у нас бывал студент Рубио с вороной челкой до самых губ, он был испанец и еще психоаналитик — такой же белокожий, как Костик, но округлый, как киргизская дынька, на самом деле его звали как-то еще, но этого, кажется, никто не помнил. Ты изучаешь несуществующее дело, говорил ему Косточка, брать с людей деньги за твою работу это все равно, что присылать счета за свет в конце тоннеля. Рубио сердился, смешно ругался — tonto! bobo! imbecil! и размахивал белыми руками, это у него здорово выходило, иногда мне казалось, что все разговоры у них заводятся ради этого.

Мальчики, которые нравились Косточке, были похожи, как спелые вишни, нет, как деревья в заброшенном вишневом саду, они были невысокими и неуклюжими, не умели рисовать, не читали никаких Селинов, мало и скучно пили, много и скучно капризничали. А главное — они не были русскими.

Костик говорил, что мальчик должен вызывать недоуменную жалость, почти брезгливость, тогда он, Костик, способен его полюбить.

Русские мальчики вызывали у Косточки какие-то другие ощущения и он их не любил.

Вернее, он любил одного русского мальчика, но это было давно — еще в прошлом году — и уже не считалось. Про него Косточка рассказывать не желал, сказал только, что звал мальчика касатик, потому что один глаз у него немного косил.

В тот вечер, посидев с нами на кухне часа полтора, Петя Недоптиц стал замерзать и жаловаться, мы пробовали поить его глинтвейном с апельсиновой цедрой, вино и апельсины Косточка запасал педантично, в отличие от всяких там куриц, как он говорил с великолепным травоядным презрением, этого добра у нас сроду не водилось, а вот вино, особенно божоле, не переводилось вовсе, с тех пор у меня завелись стойкие предпочтения, никаких сомнительных мерло и сира не предлагайте мне, говорю я вам.

Питер ежился и хныкал, Косточка глядел на него задумчиво, собрав между бровей две слабые складочки, а я рисовала задание на завтра, разложив свои бумажки и остро отточенные карандаши на столе между стаканами и тарелками, когда в дверь постучали.

Хозяйка, которую я считала демоническим персонажем, способным возникать из небытия раз в три месяца и протягивать пятнистую руку за жертвой, зашла в кухню, не дождавшись приглашения, и заявила, что чинить трубу, по которой тепло попадало на чердак, начнут не раньше понедельника. Пять дней, сказал Костик и покачал головой.

Пять дней, подумаешь, сказала хозяйка и удалилась. Петя Недоптиц быстро допил вино и ушел вслед за нею, драматически стуча зубами.

А мы остались и легли спать вдвоем.

То есть это я легла вдвоем — пришла в его продутый сквозняком чуланчик, щелкнула выключателем и попросилась к нему, погреться. Он прищурился надменно — я-то знала, что это от близорукости — и молча подвинулся к стене. Поверх одеяла лежало его худосочное пальто и еще два полотенца пляжного вида. Больше у нас ничего не было. Костик обмотал вокруг шеи старый свитер, а мне дал красный шарф и шапку с ушами, у шарфа был мокрый шерстяной привкус детства, такой бывает, когда долго дышишь внутрь, чтобы сохранить тепло.