Секреты
Шрифт:
Она была рада, что едет в такое ужасное и переполненное людьми место, как Уайтчепел. Она считала, что если больше не будет соленого ветра с моря, больших открытых пространств, травы, цветов и деревьев, она сможет забыть.
Позже она увидела в небе самолет. Пилот отрабатывал акробатику. Он сделал петлю, потом устремился вниз и снова резко поднялся вверх. Она заметила под крыльями черное с белым и поняла, что это «спитфайр». Это вполне мог быть Майкл или кто-либо из его эскадрильи, и она горячо помолилась, чтобы он быстрее ее забыл, и еще за его безопасность, когда придет война.
Единственное, что она попросила для себя в молитве, — это стать хорошей медсестрой. Она не верила, что заслуживает счастья или безопасности.
Глава девятнадцатая
Сентябрь 1939
— Идите
Адель и Джоан Марлин подошли к окну, где стояла Уилкинс, и увидели длинную вереницу детей, трусивших по Уайтчепел-роуд по направлению к вокзалу. Каждый нес в руках маленький чемоданчик или узелок, а на груди у них болтались противогазовые маски. У каждого на одежде был большой ярлык, вероятно с их именем и возрастом, и их сопровождали шестеро женщин, скорее всего учительниц.
— Бедные малыши, они расстаются со своими мамами, — сказала Джоан прерывающимся от волнения голосом. — Наши Мики и Дженет сегодня тоже уезжают. Мама вчера вечером была в ужасном состоянии. Она не верит, что другие люди могут быть добрыми к детям, если это не их собственные.
— А может быть, в жизни некоторых из них это будет самым лучшим, — задумчиво сказала Адель, вспомнив, что было с ней, когда она сбежала к бабушке. — Они будут в безопасности от бомб и увидят новую жизнь, узнают о природе, птицах, коровах и овцах. И в экстренных случаях люди могут быть по-настоящему добры к детям.
— Не могу придумать ничего худшего, чем встретиться нос к носу с коровой, — фыркнула Джоан. Это была общительная рыжеволосая девушка с веснушками на носу. Дочь врача и старшая из семи детей, она стала ближайшей подругой Адель с тех пор, как Адель приехала в Уайтчепел. Адель знала, что без грубого чувства юмора, доброго сердца и веселого нрава Джоан она не справилась бы с тяжелой жизнью Ист-Энда.
— Совсем непохоже, что вот-вот начнется война, — сказала старшая медсестра Уилкинс, глядя вверх на безоблачное небо. — Я хочу сказать, солнце светит, все продолжают работать, садятся на автобусы и поезда, даже эти дети думают, что их ждет большое приключение. Я все надеюсь, что это ошибка и что через неделю мы увидим, как забирают эти клятые мешки с песком, срывают черные шторы и полосы с окон. Я просто не могу поверить, что наши мужчины готовы к тому, чтобы начать убивать.
Уилкинс очень любила задаваться вопросами о смысле жизни. Ей было двадцать пять, она была тощая, с редкими волосами и просто уродливая, но она была предана своему делу и глубоко религиозна. Она работала в штате и поэтому не была обязана жить в общежитии, и пару месяцев назад она пригласила Адель к себе на ужин. Поскольку старшая медсестра была такой вежливой и образованной, Адель ожидала, что у нее будет приятный дом. Для нее было почти шоком оказаться в крошечном, приходящем в упадок доме с террасой в Бетнал-Грин. В доме было тщательно прибрано, но не было никакого комфорта. На полу вместо ковров лежала только потрепанная клеенка, никаких картин, украшений, даже приемника. Стол, стулья, сервант и кровати наверху, и это все. И молитва, которую они произнесли перед скудным ужином из холодного мяса и картошки, казалось, длилась десять минут. Родители Уилкинс и две другие дочери, которые еще жили в доме, были евангелистками, и они не теряли времени, начав уговаривать Адель присоединиться к их «святым пляскам», по смешливому выражению Джоан.
Первое впечатление Адель от Ист-Энда было совершенно ужасным. Нельзя сказать, что она не видела последствий нищеты и безработицы, потому что некоторые районы Гастингса и Рая тоже были немногим лучше трущоб. Самое худшее, чего она ожидала, — это что здесь будет как в Юстоне или Кингз-кроссе.
Но после Ист-Энда Кингз-кросс казался раем. Ряды улиц с убогими маленькими домиками, и случайный взгляд, брошенный в открытую дверь или разбитое окно, обнаруживал, что у жильцов было немногим
больше вещей, чем то, что было на них надето. Оборванные дети с измученными, бледными лицами апатично играли в грязных переулках. Женщины с исхудалыми лицами и впалыми глазами, часто с грудными детьми на руках, рыскали по канавам в поисках чего-то съестного после закрытия базара. Адель вира пьяниц и проституток, старых солдат без ног или рук, нищих и калек, спавших везде, где можно было хоть как-то укрыться. И все ужасно воняло смешанным запахом человеческих и животных испражнений, грязи, немытых тел и прогорклого пива.День за днем она видела в больнице, чем кончалась жизнь в трущобах. Изголодавшиеся до болезни дети, истощенные беременностью женщины, омерзительные раны от пьяных драк, вши, туберкулез, рахит и всевозможные другие последствия скудного питания, перенаселенности и отсутствия элементарной гигиены.
И все же она вскоре убедилась, что какие бы лишения ни испытывали эти люди, они не пали духом. Они помогали друг другу, были щедры с тем малым, что имели, смеялись над превратностями судьбы и были яркими людьми, несмотря на то что жили в такой гнетущей обстановке.
Боль от потери Майкла была почти такой же острой, как тогда, когда она уехала из Гастингса, но Адель считала, что нечего жалеть себя, когда вокруг столько бедности и нужды. Было трудно не смеяться вместе с этими людьми, которые были неизменно оптимистичными и веселыми. Все знали, что Лондон будет основной целью Германии, когда она начнет бомбить, но паники не было и никто в отчаянии не бежал из города.
Когда ее угрожающе захлестывали мысли о Майкле, Адель обычно смотрела на старика, который стоял снаружи у главного входа больницы и продавал газеты. Его всего скрутило ревматизмом, и у него явно все болело, но он весело здоровался со всеми и стоял там в любую погоду, всегда с улыбкой на лице.
Она поклялась, что будет как он. Никто не любил нищеты, и она знала, что в жизни большинства людей есть проблемы. Поэтому она заставляла себя улыбаться, разговаривать с людьми, и само собой это вошло у нее в привычку. Если она плакала по ночам, то, кроме нее, об этом никто не знал.
Возможно, ей было бы не так плохо, если бы только она знала, как Майкл и бабушка прореагировали на письма, которые она им послала. Она представляла все самое ужасное, например, что Майкл намеренно не вышел из «бочки» или что бабушка утопилась в реке. Она каждую неделю посылала бабушке открыточку, всегда уходя на много миль от Уайтчепел до ящика, чтобы почтовый штемпель не мог выдать, где она находится. И все же, насколько она знала, эти открытки могли сбрасываться в кучу рядом с дверью в доме, и никто не увидит их и не прочтет.
Но на свое двадцатилетие в июле она получила открытку от бабушки. Она не поверила своим глазам, узнав знакомый почерк. Каким образом женщина, никогда не выезжавшая дальше Рая, могла узнать, где она находится?
«…Я села на автобус до Гастингса и поехала в Буханан и потребовала, чтобы старшая сестра сказала мне, где ты находишься, Я всегда чувствовала, что она в этом замешана, — написала Хонор в письме, приложенном к открытке. — Эта дама упирается больше всех! Но я в конце концов убедила ее, что не хочу знать причин отъезда, просто адрес. Разумеется, я не передам его Майклу в случае, если он объявится снова.
Бедный мальчик столько раз приходил в первые несколько недель, а еще он десятки раз летал над коттеджем и всегда махал крылом, чтобы я знала, что это он. Но я не думаю, что он зайдет еще. Возможно, он еще не пережил это и находится в таком же глубоком шоке, как и я, но у него есть огромное чувство собственного достоинства.
Сначала я посчитала тебя жестокой, но когда пришла весна и я начала вспоминать наши особенные моменты, я убедилась, что в твоей натуре нет жестокости. Может быть, однажды ты сможешь мне все рассказать. Но я не буду давить на тебя, у меня достаточно и своих тайн, которые я не хочу разглашать. В глубине души я знаю, что ты сделала это не из эгоизма и у тебя, должно быть, были веские причины.