Секс с чужаками

— Я хочу еще один обыск, — заявил он, когда мамаша провела его по большому турне. — Я знаю, что она здесь. — Он повернулся ко мне. — Я знаю, что это ты взяла.

— Последний челнок уходит через десять минут, — сказала общежитская мама. — Нет времени делать новый обыск.

— Это она взяла. Я по взгляду вижу. Она ее где-то спрятала. Где-то здесь, в общежитии.

Мамаша посмотрела на Брауна так, будто не прочь была продержать его в своем закуточке — прихожей минимум с час. Потом покачала головой.

— Проиграл ты, Браун, — сказала я. — Останешься — пропустишь челнок и все рождество проторчишь в Аду. Улетишь — потеряешь свою Дочурку Энн. Как ни кинь, Браун, а проиграл.

Он схватил меня за руку. Нарывы под лентой уже и так были почти невыносимыми. Запястье у меня начало распухать, выпирая пурпурно-красным валиком вокруг металла. Я попыталась освободиться другой рукой, но хватка Брауна была такой же злобной и мстительной, как и его рожа.

— Октавия на прошлой неделе была на вечеринке с самураем у мальчиков в общежитии, — заявил он общажной маме.

— Это неправда, — возразила я, хотя едва могла говорить. От боли меня затошнило; я почувствовала, что сейчас упаду в обморок.

— Мне трудно в это поверить, — согласилась общажная мамаша, — поскольку ее передвижение ограничено сигнальной лентой.

— Вот этой? — переспросил Браун, рывком вздергивая мою руку. Я заорала. — Этой вот штукой? — он повернул ленту вокруг моего запястья. — Она ее может снять в любой момент, как захочет. Вы этого не знали? — он уронил мою руку и бросил на меня презрительный взгляд. — Тавви слишком умненькая, чтобы дать себя остановить такой мелочи, как сигнальная лента, верно, Тавви?

Я прижимала к груди запястье, в котором пульсировала боль, и старалась не вырубиться. Это не животные, отчаянно подумала я. Он бы никогда со мной такого не сделал ради простых животных. Это что-то хуже. Хуже. Он никогда, ни за что не должен получить это назад.

— Вот и звонок на челнок, — сказала общежитская мамаша. — Октавия, свобода перемещений для тебя отменяется.

Браун бросил на меня победный взгляд и вслед за мамашей подался прочь. Мне потребовались все оставшиеся силы до крошки, чтобы дождаться отправления последнего челнока и только потом пойти за тесселем. Я отнесла его здоровой рукой обратно в комнату. Невыход едва ли теперь имел значение. Все равно пойти некуда. Зато тессель теперь обезврежен.

— Все будет отлично, — сказала я тесселю.

Но далеко не все было отлично. Генра, красивая сестра Зибет, совсем не была красивой. Волосы у нее были обрезаны — так коротко, насколько могли ухватить ножницы. Она вся была красная и плакала. Зибет, наоборот, побелела и застыла лицом, как камень. Глядя на нее, можно было подумать, что она уже никогда не заплачет. Ну разве не удивительно, что с человеком способен сделать один семестр в колледже?

Невыход невыходом, а я должна была оттуда слинять. Я взяла книжки и встала лагерем в прачечной. Написала два сочинения, прочитала три учебника и, как Зибет, переписала все свои записи. Он отрезал мне волосы. Он сказал, что я искушаю мужчин и поэтому так бывает. Твой отец только хотел тебя защитить. Иди к папочке. Я включила разом все центрифуги, чтобы не слышать собственных мыслей, и начала печатать сочинения.

Я их закончила к последнему дню каникул, сцепив зубы, чтобы не думать о Брауне, о тесселях, да и о чем угодно. Зибет с ее сестрой спустились в прачечную сообщить мне, что Генра улетает обратно с первым челноком. Я с ней попрощалась.

— Надеюсь, ты сможешь вернуться, — сказала я, зная, что это звучит глупо. Будь я на месте Генры, ничто на свете не могло бы загнать меня обратно на Мерилибон Вип.

— Я вернусь. Как только закончу школу.

— Осталось всего два года, — сказала Зибет. Два года назад у Зибет была такая же славная мордашка, как у ее сестры. Два года спустя Генра будет выглядеть, как подогретый покойничек. Что за прелесть — расти на Мерилибон Вип, где в семнадцать лет ты уже развалина.

— Вернемся со мной, Зибет, — сказала Генра.

— Не могу.

Снова блевательный сезон. Я вернулась в комнату, расположилась на койке со стопкой книг и начала читать. Тессель дрых на койке в ногах, розовой дыркой кверху. Потом заполз ко мне на колени и улегся. Я его приподняла. Он не сопротивлялся. Хоть он и жил в комнате, я на него как следует никогда не смотрела. Теперь я заметила, что сопротивляться он не мог, если бы даже и попробовал. У него были крошечные лапки с мягкими розовыми подушечками и без когтей. Зубов тоже не было — только маленький мягкий бутончик рта, по размеру всего в четверть отверстия с противоположной стороны. Если он и был напичкан какими-нибудь феромонами, то я этого не ощущала. Может быть, его привлекательность просто в том, что он беззащитен, что он может драться, даже если захочет.

Я положила зверюшку на колени и слегка засунула указательный палец в дырку. Первогодком я достаточно лесбовала, чтобы уметь отличить хорошую дырку. Я пихнула палец чуть дальше.

Тессель завизжал.

— Я отдернула руку, стиснув ее в кулак и прижав ко рту, чтобы не завизжать самой. Ужасный, мерзкий, жалостный звук. Беспомощный. Безнадежный. Такой звук должна издавать женщина, когда ее насилуют. Нет. Хуже. Такой звук должен издавать ребенок. Я подумала, что за всю жизнь не слышала ничего подобного, и тут же поняла, что именно это слышала весь семестр. Феромоны. Ну нет, это намного привлекательней, чем какая-то химия. Или страх — это тоже химия?

Я положила бедную зверюгу на кровать, отправилась в ванную и почти час мыла там руки. Я-то думала, что Зибет не знает, для чего служат тессели, что она разве что самым туманным образом представляет, что парни с ними делают. Но она знала. Знала и пыталась скрыть это от меня. Знала и одна-одинешенька отправилась к парням в общежитие, чтобы украсть животное. Нам бы следовало украсть всех тесселей, всех до единого, спасти их от этих поганых, вшивых… За годы жизни я придумала для своего отца много словечек. Но ни одно из них не было сейчас достаточно гнусным. Засранцы. Мешки с дерьмом.

В дверях ванной стояла Зибет.

— О, Зибет, — сказала я и перестала мыть руки.

— Сегодня моя сестра отправилась домой, — сказала она.

— Нет, — произнесла я. — О нет, — и бросилась мимо Зибет в комнату.

Наверное, я ненадолго отрубилась. По крайней мере, не могу как следует рассказать, что потом происходило. И это самый настоящий бред, потому что живее всего помнится ощущение, что нужно спешить, что если я не поспешу, случится что-то ужасное.

Знаю, что нарушила свой невыход, потому что помню, как сижу под тополем и размышляю, какое чудесное чувство юмора было у Старикашки Маултона. Он украсил облетевшие тополя, как рождественские елки и теперь пух и хрупкие желтые листья летали между ними, зажигаясь от свечечек. Везде пахло гарью. Ясно помню, как думала: огонь и дым, это как раз годится для рождества в Аду.

Но когда я пыталась думать о тесселях, о том, как быть с ними, мысли делались смутными и неясными, будто налетался на самолете. Иногда Браун требовал у меня не Дочурку Энн, а Зибет, и я говорила: «Ты отрезал ей волосы. Я никогда ее тебе не отдам. Никогда.» И она все боролась и боролась, но ведь у нее не было ни зубов, ни когтей. Иногда появлялся администратор и говорил: «Если тебя беспокоит вопрос с доверенностью, я для тебя все выясню», а я отвечала: «Вы просто хотите сами заполучить тесселей». А иногда возникал отец Зибет и говорил: «Я только пытался тебя защитить. Иди к папочке». И я вылезала из постели и развинчивала интерком, но не могла заставить его заткнуться. «Мне не нужна защита», — говорила я ему. Зибет боролась и боролась.