Секс в СССР, или Веселая жизнь

А какой я, к черту, Чиполлино без луковки на башке? Никто же не поверит. Вот тогда-то у меня и мелькнула сладкая спасительная мысль: хорошо бы заболеть. Наутро я свалился с жаром, в полубреду умоляя маму позвонить и предупредить: Чиполлино у них не будет! Его сразил тяжелый недуг. До библиотеки я добрел, когда праздник книги давно миновал и все уже готовились к Первомаю. Придя туда, я поднялся по старинной чугунной лестнице в абонемент, сдал, изнывая от стыда, книги, прочитанные за время болезни, но никаких упреков не услышал, а только сочувствие:

– Ах, Егорушка, какой же ты бледненький!

– Двухстороннее воспаление, – объяснил я, сильно преувеличивая. – Жаль, что так с Чиполлино получилось…

– С каким Чиполлино? Ах, с Чиполли-ино… Ничего страшного. Вместо тебя вышел Петя Егошин из 312-й школы…

– Егошин? А из чего он сделал луковку?

– Он вышел без луковки.

– Как это так без луковки?

– А вот так. Просто вышел и сказал: «Я Чиполлино из солнечной долины…»

– И ему поверили?

– Конечно! Даже захлопали. Потом он прочитал твои стихи. Вот и все. Как ты себя чувствуешь, бедненький, голова не кружится?

…Из коридора донесся грохот. Я вышел на шум: переругиваясь, Крыков и Эдик Фагин втаскивали обшарпанную оттоманку с ветхой гобеленовой обивкой, обрамленной деревянными кудрями.

– Ставим здесь! – распорядился Боба.

– Это что? – спросил я.

– Первая четверть девятнадцатого века. Ампир! – гордо сообщил Фагин. – По случаю оторвали. В «комке» держали для директора гастронома, а его вчера забрали. Наводят порядок-то! Взяточников метут.

– Несите домой! Тут и так не разойдешься.

– Понимаешь, экселенс, – Боба понизил голос, – у Папы жена на кинофестиваль в Аргентину улетела, и он с «тройкой нападения» у меня застрял. Девчонки бюллетень взяли. Неудобно Папу беспокоить. Я сам у Эдика ночевал. Даже Лисенку пришлось отказать. Пусть пока мебель здесь постоит, а?

– Ладно, только недолго.

– До вечера. Спасибо! Ты-то как?

– В три встречаемся с Ковригиным.

– Да уж – учудил былинник! За один разговор с генсеком ему голову отвинтят! – усмехнулся Эд.

– Ты-то откуда знаешь?

– У Бобы взял почитать.

– А ты?

– Папа дал, – сознался Крыков.

– И что Папа говорит про это?

– Говорит, Коврига к Нобелевке примеряется.

– Нобелевку только эмигрантам дают, – со знанием дела объявил Фагин.

– А Шолохов?

– Для отвода глаз. Ладно, мне бежать надо. – Эдик обернулся к Бобе. – Ну, так и сколько заказывать?

– Пятьдесят в ледерине и сто в мягкой обложке с прошивкой.

– Не отобьем. Будет как с лифчиками.

– С руками оторвут, вот увидишь!

– Ладно, уговорил, но неликвид на тебя повешу! – строго предупредил Эд и посмотрел на меня с просительной улыбкой: – Жор, не забудь, ладно? Справку надо срочно сдавать. За мной не заржавеет.

– Помню.

– По-бе-жал! – Послав нам двойной воздушный поцелуй, он ушел.

У Фагина была странная походка: словно бы он вдруг ощутил в заднице зуд, но решил справиться с ним без рук, при помощи лишь хаотичного движения ягодиц. Сынок крупного паркетного генерала, Эдик окончил хороший вуз, но по специальности не работал, а встал на учет в профком литераторов, хитрую организацию для тех, кто зарабатывал на жизнь сочинительством, но в Союз писателей вступить не смог по разным причинам: от клинической бездарности до неладов с советской властью. Главная выгода члена профкома заключалась в том, что он имел полное право не ходить на службу, при этом его не считали тунеядцем, ему капал трудовой стаж и даже оплачивались бюллетени. Но раз в год следовало сдавать гонорарную справку, подтверждавшую, что ты живешь литературой, зарабатывая не менее 72 рублей в месяц. Минимальная тогдашняя зарплата. За эти деньги в ту пору можно было купить: отечественный мужской костюм, или 15 бутылок водки, или 560 батонов белого хлеба, или полторы тысячи раз проехать в метро, или выпить 3400 стаканов газировки с сиропом… Будь Иосиф Бродский членом профкома, суд бы его оправдал. Да что я говорю! Милиция вообще к нему близко не подошла бы! Но тогда ему Нобелевской премии точно не дали бы…

Фагин не владел ни одним литературным жанром, он вообще с трудом излагал мысли на бумаге. Но без очередной справки о заработках Эдика сразу погнали бы из профкома, поэтому я и разрешил некоторые наши заметки подписывать его фамилией, на него же выписывались гонорары, которые он, получив в кассе, отдавал подлинным авторам. Более того, провернув очередное дельце, Фагин накрывал в редакции стол. Кормился он мелкой спекуляцией, в том числе валютной, но в основном перепродавал антиквариат и дефицитное тряпье, на чем они и сошлись с Крыковым. Недавно Эд взял на складе у знакомого барыги с большой переплатой партию лифчиков, застегивавшихся не сзади, как обычно, а спереди. В таком перед изумленным отечественным кинозрителем предстала красотка Анжелика, маркиза ангелов и ветреная жена графа де Пейрака. На какое-то время бюстгальтеры-«анжелики» оживили унылый мир советского нижнего белья, скромный до убогости. Но то ли Фагин заломил слишком высокую цену, то ли наши консервативные дамы предпочли обычные крючки на спине, то ли торопливые мужики нервничали, не находя застежки в положенном месте, но товар не пошел. Коробочки, разложенные по размерам и цветам, заняли целый угол свободной комнаты в коммуналке Бобы, и он теперь по случаю одаривал «анжеликами» всех своих барышень, даже бывших. Я тоже взял для Нины парочку – черный и красный.

– И что же вы опять затеяли? – скептически спросил я.

– Да так, по мелочи, – буркнул Крыков, отводя взгляд. – Когда планерка?

– Ждем Макетсона и Жабрину.

– Как бы Синезубка его не заездила. Не мальчик уже.

– А что – может?

– Она может, – со знанием дела кивнул Боба. – Перпетуум-баба…

28. Ближе к жизни!

– Как живете, жополизы,Меж мартеном и жнивьем?Отвечают журналисты:– Ничего себе, живем…А.

Легок на помине, появился хромой ответсек. Входил он всегда как-то странно: сначала будто бы сама собой открывалась дверь, затем появлялся старый кожаный портфель, похожий на ранец суворовского солдата, съехавшего на нем с Альп. Следом просовывалась нога в ботинке на «манной каше». Наконец вваливался и весь Макетсон, краснолицый, седой, величавый.

– Худо! Будет дождь, – предупредил он с порога. – Колено мозжит. Извините за опоздание, но я писал срочную справку. Туда! Вы меня поняли?

– О да! – кивнул я.

– Ничего страшного, Борис Львович, Маши-то все равно еще нет, – ухмыльнулся Крыков.

– Я сделаю ей строгое внушение, – пригрозил ответсек и поковылял в залу, к своему столу. – Георгий Михайлович, можно вас на минуточку?

Я пошел за ним, но Боба успел мне шепнуть:

– Ребенка сделал, а теперь еще и внушение сделает.

– Тс-с!

В зале пахло вчерашним кофе и ядовитой женской парфюмерией.

– Ну как, держитесь? – спросил Макетсон, вынимая из портфеля железный строкомер и фломастеры. – Москва гудит. И не только Москва… Я слышал кое-что по «голосам». Худо это! Очень худо! А проза-то, скажу я вам, проходная. Ожидал большего. К тому же нельзя так идеализировать дореволюционную нищую голодную Русь. Да и антисемитизмом все это как-то отдает. Не находите?

– Не знаю… – Я пожал плечами, уходя от опасной темы: прослыть антисемитом в СССР было куда опаснее, чем назваться евреем.

– Вы, Егор, еще молоды и не чувствуете подтекста. Кстати, там, – ответсек показал пальцем вверх, – меня о вас снова расспрашивали. Не беспокойтесь, я дал лучшие референции!

– Спасибо, но я больше беспокоюсь о макетах.

– Не волнуйтесь, уже готово, после планерки отправлю.

В залу впорхнула румяная от осенней прохлады Синезубка – обвислое лицо Макетсона посвежело, в глазах блеснул огонь.