Секунда до Эдема

У него не было точки возврата. Он надеялся только, что какое-никакое, но наследие его мыслей не задохнется под пылью на забытых полках. Как вчерашний день он помнил, когда восторженный своими первыми настоящими успехами, полный рвения, грандиозных планов и новых идей, прибежал к своему преподавателю в университете и был жестоко осажен. «Падение с небес на землю» было всего в шести словах и собственных злых трёх слезинках: «ты никогда не будешь великим писателем». Ошеломлённый и возвышенный теми успехами Винсент упал больно, но вовремя, чтобы потом не тешить себя самообманом. На своего профессора он не держал зла – в конце концов, тот просто дал понять одну простую вещь: все, что можно было сказать, уже сказано великими сотни лет назад и глупо надеяться быть в их числе, когда живешь в то время, в которое каждый третий мнит себя писателем и при этом каждый второй из них опускает самовыражение до несусветной пошлости. «Представь, насколько ярким должен быть твой свет, чтобы пробиться через кучу нашумевшего мусора? Представь, насколько монументальным должно быть то, что ты пишешь, – твёрдый взгляд преподавателя и стук его пальцев по рукописи перед ним возбудили тогда в Винсенте яростный, клокочущий внутри протест, но он вынужден был молча слушать, упрямо сцепив зубы. – Даже если у тебя все сложится, тебя никогда не будут ставить наравне с Драйзером, Толстым или Оруэллом, да будь твои тексты хоть в тысячу раз лучше. Для этого тебе нужно было родиться в другое время».

Наверное, как писателя в свое время Винсента определило именно то, что даже после этого он не бросил писать. Да и с чего бы? С того, что его имя никогда не будет нарицательным? Или с того, что тем самым не сможет потешить свое самолюбие? Тешить самолюбие – это не сюда. Тешить самолюбие – это куда-нибудь туда, где стремление продать свое лицо и свое имя важнее, чем стремление продать правду в страницах, а это уже вопрос сверхзадачи. У Винсента с самого начала была только одна и он даже немного гордился её благородством, да и свой круг читателей он снискал – на удивление немаленький. У него уже были три успешные книги, но какие бы благородные цели не вели его, они не обещали легкой мысли и легкой руки. Пропасть между мыслью и словом составляла все, если говорить сентиментально, несчастье. Винсент с завистью оглядывался на тот период, когда создавались прошлые его произведения: были и постоянные мытарства, и такие же бессонные ночи, и излишняя самокритика… Но все было как-то иначе. То, что казалось тогда бредом, сейчас казалось уже непостижимым оазисом. Исчезла легкость, ясность полета мысли. Винсент пребывал в таком состоянии уже пару лет с редкими проблесками воодушевления.

В последние дни он был особенно раздражен. Казалось, весь мир был настроен против него. Даже чёртов синтетик дал сбой. Когда Винсент спросил, кто победил в последнем матче двух ведущих футбольных команд штата, ответом ему было монотонное:

– К сожалению, я не владею этой информацией. Винсент не удержался и злобно съязвил:

– Может, ты вообще не знаешь, что это за команды?

– Я не владею этой информацией, сэр.

Блеск. Иногда казалось, что в магазине ему подсунули дефектного болвана. Винсент радовался только, что тот нормально убирается по дому и стирает вещи.

Больше всего раздражало то, что Винсент не знал, чего хотел в подобные времена. Каждая мелочь вокруг въедалась в него и отзывалась исключительно аллергической реакцией.

Проведение открытых лекций в университете искусств остужало его. Безусловно, ему льстило, что некоторые студенты часто сбегали от других преподавателей по литературе, чтобы послушать его лекции. Сам он считал себя занудным рассказчиком, хотя все твердили, что его пары – полнейшее погружение в повествуемую эпоху, которым нередко заражались даже зеваки на последних рядах; в такие моменты аудитория окуналась в тишину, слишком волшебную, отдающуюся в ушах мягким звоном и ощущающуюся легким покалыванием на кончиках пальцев. Винсент даже немного завидовал студентам, с благоговением вспоминая то время, когда он сам, юный и впечатлительный, только начинал открывать для себя новые миры, саму суть словесного искусства. В школьные годы он мало читал, даже, можно сказать, не читал принципиально, потому что заставляли. Традиционный максимализм. Потом же, в более поздние годы, его поразила и пленила мысль, что сила слова способна буквально на все.

Он помнил, как покорен был гомеровским гекзаметром; как отчего-то невзлюбил «Песнь о Роланде», как после прочтения «Потерянного Рая» захотел наступления Судного дня, потому что в очередной раз убедился, что люди – глубокое разочарование; помнил, как постоянно откладывал «Идиота», долго настраивал себя, а потом рыдал над ним, сам того не ожидая; как сокрушен он был неудачливой фатальностью Вийона и удивлен, что большое количество писателей времен Средневековья и Возрождения принимали сан священников. Эти первые яркие впечатления никогда больше не повторятся.

По приходу домой навеянное проведенной лекцией умиротворение улетучилось. Так часто случалось в последнее время, словно дом – только четыре стены и запертые в нем проблемы. Душа ныла, грудь разрывало непонятной тоской. Он несколько раз переходил из комнаты в комнату, ища относительного покоя, словно этот покой прятался от него по углам, гадливо дразнясь. В итоге он нашел себе временное «пристанище» на кухне и невольно – козла отпущения в лице синтетика. Честное слово, его вспыльчивость и не проснулась бы, если бы Энзо не принялся пылесосить прямо у него над ухом, задерживаясь на одном участке пола с дотошной тщательностью.

Винсент просто не выдержал.

– Прекрати, – а потом бессмысленно, но вежливо добавил: – Пожалуйста. Гудение пылесоса тут же оборвалось.

– Вы уверены? Процесс уборки осуществлен не по всему периметру.

– Я уверен. Ты мешаешь мне думать.

– Простите, сэр.

Винсент закатил глаза.

– Прекрати ты уже со своим «сэр»!

– Хорошо, мистер Эйнем.

Винсент чуть не взвыл. Это просто невыносимо.

– Послушай, – немного успокоившись, сказал он. – Я не хочу слышать от тебя ни «сэр», ни «мистер Эйнем». Я просто хочу ощущать себя уютно в своем, черт возьми, доме и терпеть твое пребывание здесь с меньшим моральным ущербом для себя. Ясно?

Синтетик затормозил, как провинившийся школьник, которого отчитали, но лицо его, конечно же, было бесстрастно. Винсент почти начал привыкать.

– Да.

– И распусти уже свой дурацкий хвостик.

Каждое их общение заканчивалось в таких тональностях. Синтетик просто попадался под горячую руку. Ему так или иначе все равно – «все равно» заложено в нем рукой человека – но именно это показывало Винсента не с лучшей стороны перед самим же собой. Гневливый, легко воспламеняющийся от любой мелочи, готовый отыграться даже на бездушной машине, которая не сделала ему ничего плохого. Вот он – апогей винсентовского неумения жить, он даже не мог нормально сосуществовать с синтетиком.

Они словно разговаривали на разных языках. Винсент понял это, когда надолго ушел из дома и снова забыл выключить Энзо. Тот стоял на своем месте с закрытыми глазами. Веки на миллисекунду дернулись и распахнулись.

– Ты же сказал, что у тебя нет параметра автоматического сна.

– У меня нет данного параметра.

На это Винсент только махнул рукой.

Добросовестно следуя совету Тессы, он не садился за свою книгу несколько дней, полагая, что это поможет немного освежить мысли. В самый первый его творческий кризис Тесса буквально силой выдернула его из-за рабочего стола и на целую неделю переехала к нему, чтобы на корню обрубать даже малейшие поползновения к листам бумаги, говоря, что не искреннее желание писать делает его до бестолковости упрямым, а капризный гештальт, требующий своего разрешения; у гештальта только одна цель – побыстрее закрыться, и не важно каким способом. От писателя необходимо качество и – по возможности, конечно, – сбережённые нервы, поэтому один из самых, пожалуй, поучительных вкладов в Винсента в свое время сделала именно Тесса. Он не слушал её тогда – давным-давно, но слушал сейчас и потому дал себе немного отдохнуть. По окончанию этих дней он и правда почувствовал прилив сил. Вот налил чашку кофе, вот сел за печатную машинку, немного настроил себя на работу и уже занес пальцы над клавиатурой…

Любая пришедшая в голову фраза, да будь она хоть сто раз отточена стилистически, казалась ему неестественной, не с тем эмоциональным окрасом, с которым он хотел. Он даже не имел представления о том, что писать дальше, несмотря на то, что сюжет тысячи раз был обдуман и проигран в голове чёткими картинками вплоть до мизансцен. Все это произведение было каким-то не таким, и он садился за него, как за принудительную работу – вроде и нужно, а вроде так невыносимо утомительно. Но он уже начал: имелось сорок пять страниц текста на тему, которая, в общем-то, пора было признать, не интересовала его так сильно, как другие. Но он уже влез в эту игру, критики и конкуренты где-то там уже гаденько ухмыляются в ожидании, а уж некоторые из них – Харрисон Сенбер особенно – так и ждут, «когда же Энтони Эйнем даст повод смешать его с грязью».

Винсент сделал глоток кофе и закурил сигарету. Мысли путались, он писал целые абзацы и снова комкал лист, писал и комкал, писал и комкал. Один из них прилетел прямо в застывшего на пороге Энзо. Синтетик сделал несколько шагов вперед.

– Курение в замкнутых пространствах может навредить вашему здоровью. Хотите, чтобы я открыл окно?

Винсент почти сосредоточился, а теперь вынужден был сжимать кружку в руках до побеления костяшек.

– Нет, не хочу, – сухо ответил он, не оборачиваясь. Синтетик замолчал. Наступила блаженная тишина.