Селижаровский тракт

– Ну и здорово, - говорит Чураков.
– Кем?

– Наверное, переводчиком.

– Поздравляю, Илья, - как-то вяло произносит Коншин.

– Чего поздравлять? Я же не хотел... Я не знаю, откуда они узнали о немецкой школе...

– Ладно, ладно. Ты чего... словно извиняешься. Взяли - и хорошо. Война долгая, успеешь еще навоеваться, - ободряет Чураков.

– Радуйся, Илья, - хлопает его по плечу Коншин.

Но что-то встало между ними. Нет, не завидуют они Лапшину, даже рады за него, но... разделились их судьбы, какой-то холодок отчуждения непроизвольно прошелся, и Илья почувствовал это острее других.

Раздается сигнал к сбору.

– Вот гадство, отдохнуть не дают, - бросает в сердцах Пахомов.

– И костров не жги. Так продрожим весь день не спавши, а завтра...

И обжигает это всех - завтра! Завтра! В котором - бой! Это реально! Это неотвратимо! Это будет!

Словно ледяной ком прокатывается внутри, но вскоре тает, отходит, оттесненный тяжелой, непроходимой усталостью, при которой все трын-трава.

Медленно подходят они к месту сбора, на небольшую поляну, окруженную молодыми сосенками, и тишина зимнего леса заставляет их на миг забыть о войне, о том, что сейчас получат они последнее напутствие перед боем... На поляне только командиры, вплоть до отделенных. Стоят полукругом, без строя. В середине ослепительно выбритый комбат, уверенным, хорошо поставленным голосом говорит о том, что завтра они будут в бою и во что бы то ни стало должны освободить занятые фашистами деревни, что опыт войны показывает - неудачи некоторых наступлений объясняются тем, что бойцы ведут недостаточно сильный огонь в ходе боя и тем дают врагу возможность прицельно стрелять.

– В наступлении - стрелять и стрелять!
– повторяет несколько раз комбат. Разъяснить это бойцам и требовать от них!

Потом говорит он о месте командира в бою. Не впереди, как их учили все время. Место командира там, откуда удобнее управлять. У нас слишком большие потери командного состава. "Вперед, за мной!" - надо отставить.

Вот так новость! На всех тактических занятиях первыми поднимались командиры: "В атаку, за мной!" - и бежали красноармейцы, равняясь на них, упаси бог отстать.

Вопрос задал Кравцов:

– Товарищ капитан, немного не разумею. Что ж, я дожен гнать перед собой роту, а сам сзади?

– Повторяю, - откашливается комбат, - место командира там, откуда удобнее управлять боем. Конечно, в некоторых ситуациях командир может и должен быть впереди. Но только тогда, когда это необходимо. Разве не ясно?

Несколько голосов глухо подтверждают: "Ясно, все понятно..."

После капитана выступает замполит. Говорит просто о том, что наши части никак пока не могут освободить многострадальный город Ржев, и что от успеха завтрашнего боя многое зависит, и что, надеется он, весь личный состав батальона с честью выполнит свой долг и не окажется среди них трусов и сробевших... Потом добавляет: через час парторг батальона будет принимать заявления в партию, после чего состоится партийное собрание.

Было все это как-то очень буднично и обычно, словно у них не бой завтра, а очередное учение, и, наверное, не только Коншину хотелось чего-то другого, торжественного, приподнятого, соответствующего тому высокому чувству неповторимости и значительности этого мига, которым наполнены их сердца, потому как завтра пойдут они отдавать самое дорогое, что имеют, - свои жизни, отдавать за Родину, за Россию...

И захотелось Алексею музыки, вспомнились общеполковые вечерние поверки, где гремела медь оркестра, где торжественные марши сплачивали две тысячи людей в единое целое, в могучую силу, готовую в едином порыве совершить самое невозможное...

Неожиданно к Коншину подходит комиссар:

– Надеюсь, земляк, что увижу ваше заявление.

– Не знаю, товарищ батальонный комиссар, я как-то еще не думал, - теряется Коншин.
– Еще ничего не совершил...

– Мы все еще ничего не совершили, сержант.

С комиссаром у Коншина был разговор еще в Москве, когда стоял их эшелон почти у самого Киевского вокзала, в тоске метался он между вагонами, глядя на московские дома, такие близкие и такие недоступные. Наконец не выдержал и подошел к комиссару, тоже маячившему вдоль вагонов, с просьбой съездить на час домой.

– Где вы живете?
– спросил тогда комиссар.

– На Сретенке.

– На Сретенке?
– переспросил тот и, взяв Коншина под локоть, сказал: Пройдемтесь.

Они пошли в хвост поезда, миновали его, прошли еще немного, и тут комиссар остановился.

– Вот видите тот большой дом?
– показал он на какое-то здание с заклеенными бумажными крестами окнами.

– Вижу.

– Так это... мой дом...
– Комиссар затянулся папироской.
– И я не зашел в него. Поняли?

– Понял.

– А вы - Сретенка, - улыбнулся комиссар, потом посерьезнел.
– Вот так-то, сержант. Мы вернемся к своим домам. Вернемся. В это надо верить.

С тех пор, когда они встречались, комиссар неизменно спрашивал:

– Ну, как дела, москвич?

Предложение вступить в партию застало в какой-то степени врасплох.

– Товарищ комиссар, честное слово, не знаю, как поведу себя там. Вдруг струшу?

– Не струсите, москвич. В этом я уверен.

– После первого боя, товарищ комиссар! После первого боя... Хорошо?

– Ну, как хотите. Только знайте - я верю в вас.

– Спасибо.

Комиссар отходит от Коншина, подымливая папироской, а у Коншина от его доверия приятно щекочет в груди и как-то не таким уж страшным кажется это завтра.

Раз уж запрещено жечь костры, то незачем сооружать и шалашики, да и сил уже не осталось - измаяла людей дорога. Рубят лапник, бросают на снег, устраивают лежки под сосенками и заваливаются в ожидании кормежки.

Опять ребята вместе, только Лапшина нет. Жмутся друг к дружке, дымят махоркой молча - не говорится что-то, не идут слова, будто приморозились, а ведь завтра... Что даст им силы завтра? Любовь к Родине? Да, конечно! Но любовь, еще не полностью осознанная, еще не выстраданная... Ненависть к врагу? Разумеется! Но ненависть-то пока книжная, еще по сердцам не прошедшая...

Достаточно ли сильно будет держать их мальчишеское презрение к трусости? Выдюжат ли ребята то, что именуется первым боем? Все - завтра! Все покажет завтра!

– Коншин, можно тебя на минутку?
– подходит к ним Шергин.

– Что, Андрей?
– с трудом поднимается Коншин.

– Поговорить надо.

Они отходят чуть в сторону, закуривают, и Коншин терпеливо ждет, что скажет ему Шергин, но тот не торопится. Он внимательно глядит на Коншина, словно раздумывая.

– Завтра - бой, Коншин. И может случиться всякое. Понимаешь?

– Ты же вроде помирать не собирался, - пробует улыбнуться Коншин.

– У меня здесь никого нет, а с тобой мы немного подружились...

– Да.

– Вот два письма... Если что - пошлешь...

– Хорошо, Андрей... Если сам...

– У меня больше шансов.

– Почему?

– Так...
– Шергин затягивается цигаркой.
– Ты подал заявление в партию?

– Нет.

– Почему?

– Сам не знаю... Видно, не до конца уверен в себе. Договорился с комиссаром - после первого боя. А ты подал?