Семь фунтов брамсельного ветра

Я про себя отметила, какая у Лоськи правильная речь, вовсе не уличный «базар». Даже сказал «надеть», а не «одеть», что и среди нынешних тележурналистов редкость. Поучиться бы у мальчишки депутатам всех мастей с их «намерениями», «в этой связи», «властямипредержащими», «возбужденными делами», с их «эканьем» и «меканьем»… Но речь речью, а чумазости от этого не меньше.

— Пойдем-ка, Лоська, ко мне.

— Да ну… — он впервые заметно смутился. Вытащил из сандалеты ступню, начал чесать правой пяткой левое черное колено. — Зачем…

— Отмоешься, поедим чего-нибудь… Не бродить же тебе таким пугалом до вечера.

— К сожалению, я всегда пугало, — равнодушно сообщил он. И вдруг согласился: — Хорошо, пойдем.

Сперва я думала, что его толкнуло на согласие это мое «поедим чего-нибудь». И только много позже поняла: нет, наверно, не только это…

Мы с минуту еще постояли над дерновым холмиком. Я сама не заметила, как положила руку на Лоськино плечо. И он этого, кажется, не заметил. Потом пошли мы к улице Машинистов. Лоська не спрашивал, далеко ли. Сперва шел молча, а потом стал рассказывать про Умку. Уже без слезинок в голосе, а словно о живом. Как Умка ждал его каждый день на лавочке, как деликатно, без жадности, принимал угощение: остатки рыбных консервов, вареную картошку, селедочные головы и обрезки колбасы. Как играл, будто котенок, сделанными из травы «мышками», как иногда (не часто, правда) просился на руки и клал голову на Лоськино плечо… А при прощании Умка вел себя спокойно, никогда не увязывался следом.

— А ты не думал взять его домой?

— Нет… Мне кажется, он не хотел. Он был вольный кот, гулял сам по себе, как в той сказке…

Я подивилась, что Лоська знает Киплинга. Не ведала еще тогда, какой он книгочей.

В подъезде Лоська оробел опять:

— А дома у тебя кто-нибудь есть?

— Никого нет. Шагай…

3

Я ввела его в ванную, велела «отдраивать себя как следует», но потом увидела в открытую дверь, как осторожно он трогает мокрыми пальцами перемазанные щеки и шагнула через порог.

— Ну-ка, радость моя…

Сдернула с грязнули майку, нагнула его над ванной, пустила тугую горячую струю, взяла мыло. Лоська не упирался, только один раз дурашливым шепотом сказал «спасите». Я вымыла ему голову, оттерла тощие плечи и спину. Отскребла суровой мочалкой грязь с локтей и коленей Подумала, что надо бы постирать его штаны и майку, но не решилась. Ладно, все же чище стал… Я сама вытерла его махровым полотенцем.

Фыркая толстыми губами, Лоська сказал:

— Женя, у тебя, наверно, есть брат…

— Есть.

— Ты его так же мочалишь?

— Его помочалишь! Ему семнадцать лет.

— У-у… Я думал, вроде меня.

— Обормотов «вроде тебя» мне приходилось мочалить в лагере. Подшефных из младшего отряда. Они тоже собирали на себя пыль, песок и глину. И чуть что бежали ко мне, потому что свою вожатую боялись…

— А я никогда не был в лагере…

— Тебе повезло… Ты как относишься к сосискам? Правда они в целлофановой шкуре.

Лоська скромно признался, что к сосискам в любой шкуре он относится хорошо. И вообще к любой еде. Особенно «когда толком не позавтракал и ни крошки не обедал».

После обеда он без всякой просьбы помог мне вымыть тарелки (видать, привычное дело) и сказал, что пойдет.

— Куда ты спешишь? Ключа-то нет, а до вечера далеко.

— Так. Погуляю…

«Уличное дитя все-таки…»

— Хочешь провожу тебя?

Лоська быстро вскинул «марсианские» глаза.

— Да. Хочу.

Мы опять побрели переулками — почти молча, с отдельными редкими словами. И оказались в начале Рябинового бульвара. Направо тянулись вдоль аллеи ряды торговцев-художников, а слева был неработающий фонтан и площадка со скамейками. Мы присели на бетонный край бассейна.

— Женя, хочешь мороженого?

— У тебя что, деньги есть?

— У меня нет. Я думал, может, у тебя найдутся пять рублей…

«Тоже мне кавалер». Но я ничего не сказала, зашарила в джинсовом кармане. Достала железный пятирублевик. Лоська, видно, прочитал мои мысли.

— Женя, это не насовсем. На три минуты. Ты только не ходи за мной, я сейчас… — И зашагал к скамейкам, на которых устроились разного вида дядьки. Независимо так пошел, прямо. Широкие штаны парусили на ветерке и все еще влажная голова блестела слипшимися сосульками.

Дядьки на скамейках были всякие — одни «вполне культурного вида», другие довольно «бомжеватые». Но почти перед каждым лежала доска с шахматами. Некоторые играли между собой, а другие сидели в одиночестве, будто ждали партнера.

Лоська встал рядом с таким одиночкой — молодым, в соломенной шляпе и очках, но каким-то несимпатичным, с толстым затылком (как у откормленного охранника). Посмотрел на доску, сказал:

— Привет. Сыграем? — (Я слышала издалека).

— Гуляй, мальчик, — скучно отозвался «Охранник».

— А почему?

— Гуляй, я сказал.

— Боитесь, что ли?

— Ты не на детской площадке. Тут играют на интерес.

— Вот… — Лоська положил рядом с шахматной доской мою денежку. «Охранник» сдвинул повыше шляпу, глянул внимательней:

— А не жалко?

— Для хорошей игры не жалко, — ровным голосом разъяснил Лоська. Кое-кто на него оглядывался (некоторые хмыкали).

Охранник сказал с зевком:

— Ну, садись, раз такой смелый.

— Вы свой-то «интерес» поставьте тоже, — напомнил Лоська.

— Все по закону… — Дядька положил рядом с Лоськиной свою монетку.

Они стали двигать фигуры. Мне хотелось подойти, но я чувствовала — Лоську это смутит. Игра шла минут пять.

«Охранник» вдруг сказал:

— Ну и что?

— Что «что»? — вежливо переспросил Лоська.

— Подожди… как это у тебя получилось?

Лоська пожал плечами: получилось мол. Смотрите сами…

— Ладно… ладно-ладно. Тогда я так!

— Тогда будет мат в два хода.

— Как это?

— Так и так…

— Ну, тогда я…

— Нельзя. Шах же…

— Й-й… ёлки сухостойные… Это что же?

— Это всё, — вздохнул Лоська.

— Ну, ты и стервец…

— Разумеется. Спасибо за игру, — Лоська смахнул в ладонь обе денежки и погрузил их в складки штанов. Его и «охранника» уже обступили зрители.

— С кем-нибудь еще? — скромненько спросил Лоська.

— Да ну тебя, знаем… — отозвался кто-то.

Два игрока — один похожий на доцента, другой на дворника — переглянулись. «Доцент» спросил: