Семь футов под килем
Шрифт:
Она не торопит объявить приговор человеку за бортом. Скольких не спасли, скольких не доискали! Может быть, и этот ещё жив?
— Послать человека на салинг. Подстраховать.
Капитан мог приказать любому из сорока пяти, и каждый из них — кто спокойно, кто скрывая боязнь — выполнил бы приказ не только, даже меньше всего, из чувства повиновения. Человек за бортом!
Нет, не из сорока пяти. Только из сорока четырёх. Сорок пятого, П. Кузовкина, экипаж «Ваганова» молча и единогласно исключил из коллектива. Кузовкин имел право работать, отдыхать, четыре раза в сутки питаться в матросской столовой,
Площадка на верху мачты, салинг — самое высокое ограждённое место на судне. Оттуда до клотикового фонаря рукой подать. Сверху виднее, может быть…
Океан — в полном штиле. Ветер упал почти до нуля. И всё же капитан не послал бы на ходу матроса на салинг, но тут — человек за бортом!
— Дозвольте мне.
Лицо Зозули не просто смуглое до черноты, а будто обуглилось за ночь.
— Да, боцман.
— Я подстрахую, Николай Филиппович, — сказал артельный Левада.
Зозуля равнодушно кивнул.
Океан дымил, сжимался, на глазах пропадал горизонт.
В посвежевшем воздухе «курилась» тёплая вода. Низкий, под планшир фальшборта, туман стелился, клубясь, над самой гладью.
Казалось, что судно бредёт в утреннем тумане по осеннему лугу. Внизу, по пояс, — сплошная молочная парь; наверху — небо без единого пятнышка.
— Всё, теперь всё… — убитым голосом сказал Левада.
— Ты чего? — нахмурился Зозуля. И рассердился: — А ну брось нюнить! Моряк ты или кто? Спасём Алексея! Иначе и быть не может.
— Извини, Николай Филиппович…
Нельзя терять веру, терять надежду спасти человека за бортом.
Боцман полез на мачту.
Ту-у-у!.. Ту-у-у!.. Ту-у-у! — равномерно, с короткими паузами затрубил тифон. Он посылал свой зов в непроницаемый туман как береговой ревун, как звуковой сигнал маяка.
Тифон будто отсчитывал время.
— Стоп машина!
Звякнул телеграф.
— Надо переждать, — сказал капитан.
— Да. Рискованно. Налететь можно.
Гена Кудров включил локатор.
Свайка выбежала на мостик и вытянула вперёд острую мордочку. Судно по инерции скользило вперёд.
— Малый назад!
Под кормой опять забурлил винт.
— Стоп машина!
Всё стихло.
— Наблюдение продолжать!
Ожил смолкнувший было тифон: ту-у-у!.. Ту-у-у…
Ту-у-у! Ту-у-у! — ещё раз пробасил тифон и затих.
— Полная тишина! Всем слушать!
И экипаж смотрел и слушал, слушал и смотрел.
Свайка будто взбесилась. Скачет, бегает туда-сюда, прыгает на банкетку, кладёт передние лапы на планшир, опять прыжком на палубу. Заливается, заходится лаем. Бросилась капитану в ноги, обратно стремглав на крыло.
— Хозяина чует, — сказал капитан и на этот раз не сумел скрыть волнение на осунувшемся лице.
— Первую шлюпку на воду!
Пал Палыч кинулся к трапу.
— Стойте! — крикнул вслед Кудров. — Свайку!
— Второй помощник! Взять в шлюпку Свайку!
Белая шлюпка с матросской дружиной в оранжевых нагрудниках погрузилась в туман.
Взревел движок, заглох, отчихался, зарокотал стойко и уверенно.
В синее небо жаворонком взлетел отчаянно весёлый лай.
Он не успел даже крикнуть. Водяная гора навалилась, швырнула его вместе с длинной стрелой. Она была голой и мокрой, и Лёшка скользнул по ней, как по лестничным перилам. Конец трубы с маху оборвал штормовой леер, сбил стойку релинга. Волна подставила Лёшке спину — и понесла…
Сначала вверх, потом в сторону, оттолкнулась от судна и схлынула в океан.
Он беспомощно кувыркался в плотной белой кипени, судорожно хватал ртом воздух, когда на доли секунды оказывался на поверхности, и опять погружался с головой в бурлящую тугую массу.
Волна несла его, как перо чайки, как спортсмена на сорф-боте. [3] Только он не стоял, а лежал, и не на доске для сорфинга, а завёрнутый в оранжевый поплавок-нагрудник. Его несло с сумасшедшей скоростью, и волна могла домчать его до Африки или Мадагаскара или высадить, как Робинзона, на необитаемый остров. Но волна вдруг круто наклонила белую голову, и Лёшка по инерции полетел над водой, полетел и… провалился. Белогривая волна, словно лошадь, сбросившая наездника, легко устремилась дальше, а Лёшка остался позади, на малых волнах, как незадачливый седок на взрыхлённой земле.
3
Сорф-бот — специальная доска для катания на волнах.
Силуэт залитого огнями «Ваганова» маячил в недоступном далеке. И лишь тогда Лёшка до конца осознал, что произошло. Он был один в океане, и спасение, если только можно было рассчитывать на спасение, зависело от него самого. Прежде всего от него самого.
Сколько придётся или сколько он сумеет продержаться, трудно загадывать, но держаться надо до конца.
В голове промелькнули случаи, о которых Лёшка когда-то читал, слышал, видел в кино. Главное для человека, очутившегося за бортом, — выдержка.
«Беречь силы», — первое, что осмысленно приказал себе Лёшка. Всё, что он делал до этого — двигал руками, ногами, выплёвывал тёплую горькую воду, набирал полные лёгкие воздуха и хранил его, сжав плотно губы, — всё до этого он делал инстинктивно. Управлял автомат самозащиты, а не разум и воля.
Беречь силы. Не растрачиваться в бесполезном барахтанье, в безумной попытке доплыть куда-нибудь, догнать пароход. Максимально бездействовать. Но не впадать в шоковую безысходность, не поддаваться парализующему страху.
Беречь силы. Сигналить фонариком — впустую. На таком расстоянии и топовые огни едва желтеют во мгле. Никто не услышит и твои крики о помощи.
Всё-таки он изрядно наглотался горькой, как микстура, воды. В животе булькало, в горле стоял тошнотворный ком.
Наконец его вывернуло, всего, наизнанку.
Отдышавшись, он почувствовал облегчение, а вместе с ним слабость. На берегу от такой слабости подламываются колени.
Свинцовый груз ботинок тянул вниз.
Лёшка перевернулся на живот, скрючился, расшнуровал и сбросил с ног набухшие ботинки. Брюки он решил не снимать. Заштилит, объявятся медузы… В океане они всякие водятся.