Семь храмов

— Не подвергали?! Какая честь для меня. Однако же, если вас все-таки что-нибудь удивит, выкладывайте, не стесняйтесь. Обожаю споры.

Но пора вернуться ко вчерашнему происшествию. Я отдал в чистку пару костюмов и плащ, без которого чувствую себя голым. Каждый вечер я хожу на прогулку, вот и вчера тоже вышел побродить. Весь день я был точно не в своей тарелке, я вообще не люблю воскресений, а вчерашнее выдалось особо тревожным. Понимаете, у меня было предчувствие… странное и неприятное ощущение, что вам что-то угрожает; нет, не жизни вашей и не здоровью, но тем не менее это «что-то» было для вас опасным — опасным для вашей души. С приближением вечера тревога усилилась и в конце концов выгнала меня на улицу, несмотря на сырую погоду.

Плаща у меня не было, и потому я решил только пройтись вокруг площади и сразу вернуться. Она отсюда совсем недалеко, в нескольких сотнях метров. Дело было вскоре после ужина, примерно в половине восьмого. Я часто хожу этим маршрутом, прогулки по Скотному рынку не раздражают, красивые места можно узнать даже с закрытыми глазами — натянув рукавицы времени, вы встретитесь с теми, кто жил здесь до вас. Бондарь Якуб Кухта, Якуб Кацирж, торговка рыбой Димута, Якуб Пастушка, Михал Грбек, Френцлин из Каменица, кожевенник Ржегак, торговец железом Микулаш, Петр Коловрат; горсточка здешних обитателей из четырнадцатого века, почтенных домовладельцев. Кто не мечтает о встрече с ними?

Однако вернемся к этому удивительному вечеру. Машин на улицах было совсем немного, фонари отбрасывали желтоватые блики, дул влажный северный ветер, который немедленно пробрал меня до костей — он был неприятнее февральского мороза. Ветер этот избавил меня от ощущения, что с вами что-то случилось, но зато принес с собой некое видение.

К площади я поднимался по Рессловой улице, мимо храма Кирилла и Мефодия. Как ни странно, по дороге мне несколько раз слышался цокот копыт, он был то слабее, то громче, а иногда я резко оборачивался в испуге, ожидая увидеть совсем рядом конный экипаж для туристов, который даже и в осенний вечер совершает дежурный круг почета по пражским достопримечательностям. Но улица, если не считать двух-трех автомобилей, была пуста. Потом все затихло, что показалось мне еще более странным, ибо было совсем не поздно. В парк я попал по подземному переходу и сразу взял немного влево, чтобы перейти через газон и очутиться у ратуши. И тут я заметил возле Святого Игнатия огни, не похожие на свет уличных фонарей: крохотные оранжевые огоньки, те, что дрожат от холода, трепещут от сквозняка, еле заметно подмигивают тем, кто смотрит на них. Свечи. Я подошел поближе, уверенный, что в парке проходит панихида, может, какие-то люди собрались здесь в память о событиях восемьдесят девятого года. [30] Огоньки дрожали, но с места не двигались и располагались как-то очень уж высоко — их не могли держать человеческие руки. Да и сильный ветер должен был бы задуть пламя… Но свечи защищало нечто вроде прозрачного абажура.

30

Имеется в виду «бархатная революция», приведшая к падению коммунистического режима.

Так вот, я пробрался через кусты возле памятника Красногорской [31] и ступил на тротуар. Ступил — и замер с открытым ртом. Огоньки, которые, казалось, сияли в южной части парка, на самом деле висели в нескольких десятках метров от Игнатия… над дорогой. Да-да, прямо над проезжей частью посреди площади, там, где сливаются Ресслова и Ечная. Они висели на довольно большой высоте, образуя вполне четкие картины. Вокруг не было ни единого пешехода, так что удостовериться, действительно ли я вижу это поразительное зрелище, или оно мне лишь мерещится, я не мог. Иногда под всем этим чудом проезжала машина — быстро и спокойно. Водители никогда ничего не замечают, не знают толком ни того, куда едут, ни того, что вокруг них происходит.

31

Элишка Красногорская (1847–1926) — чешская поэтесса, переводчица и автор либретто нескольких опер Б. Сметаны.

А потом я снова услышал топот копыт и внезапно понял, что именно напоминает этот светящийся призрак. Это была внутренность храма, и огоньки, соедини вы их мысленными линиями, нарисовали бы в воздухе чудесное, величественное священное здание. В центре площади, подумать только! Насколько мне известно, единственной примечательной постройкой, стоявшей когда-либо в тех местах, была часовня Тела Господня, истинный храм храмов Центральной Европы в четырнадцатом и пятнадцатом веках.

О часовне Тела Господня я знал не слишком много, так что в моей душе лишь снова проснулась та щемящая жалость, которая охватывала меня всякий раз, когда я набредал в книгах на упоминание об этом таинственном пражском храме, уничтоженном в конце восемнадцатого столетия. А еще рассказ Гмюнда заставил меня вздрогнуть, потому что о видении на Скотном рынке я читал в каком-то историческом сочинении, готовясь к экзаменам: это был то ли дневник, то ли мемуары некоего знаменитого дворянина. Иржи Вилем из Худениц, да, скорее всего, он. Или нет. Это был Вилем Славата из Кошумберка — вот кто. Я немедленно рассказал о прочитанном Гмюнду, и мои слова произвели на него сильное впечатление. В волнении он схватился за бороду и потребовал, чтобы я в деталях поведал ему все, что помню.

— Но я помню не слишком много, — сказал я. — Кажется, этот рыцарь даже еще не родился, когда случилось то пугающее происшествие. По-моему, это было в начале семидесятых годов шестнадцатого века, сначала ему рассказывала о видении его нянюшка, а потом жители Нового Города, которые все как один твердили, что видели призраков собственными глазами. Кое-кто событие приукрашивал, но все сходились на том, что однажды летним днем поднялся сильный ветер и тут же на площадь неведомо откуда въехало многочисленное войско. Люди говорили, будто по булыжникам со звоном били конские копыта, но сами солдаты безмолвствовали. Поначалу всадники не привлекли к себе особого внимания, но волосы у горожан встали дыбом, когда появилась карета гигантских размеров, у которой не было колес, так что она не ехала, а скорее, плыла по воздуху. Направлялась она к часовне Тела Господня, и жутью веяло от оруженосцев, которые охраняли ее, едучи обок дверей: они сидели на конях-великанах, а сами были такими огромными, что могли бы спокойно заглядывать в окна вторых этажей — разумеется, при условии, что у них были бы головы. Безголовые рыцари, да еще четверо, да еще среди белого дня. Некоторые из горожан, заметив их на Скотном рынке, натерпелись такого страху, что тяжко занемогли. А потом призраки исчезли так же внезапно, как появились.

— Я не слышал этой легенды, — задумчиво произнес Гмюнд, теребя бороду. — Даже если это вымысел, в красоте ему не откажешь. Автор этих мемуаров наверняка ничего не выдумал. Так, говорите, рыцари направлялись к часовне Тела Господня? Удивительно. Но это значит… — Гмюнд не договорил. Подняв на меня взгляд, он, заметно повеселев, вдруг воскликнул: — Вот видите, как вы нам нужны! Значит, я не ошибся, вы именно тот человек, без которого нам не обойтись!

Я возразил, что я недоучка и что ровным счетом ничего не умею делать. Однако его слова обрадовали меня, а то, что он сказал дальше, прозвучало еще боле лестно:

— Да кому какое дело до вашего диплома? Ведь вы знаете куда больше тех, кто сидит в институтах. И хорошо, что вы не доучились! Они там наверняка имеют представление о том, что и в каком точно году произошло, но никто из них не смог бы, подобно вам, соединить два этих происшествия — мое и то давнее. Их история мертва. Наша — жива, потому что мы не ведем о ней научных диспутов, а переживаем все заново. И совершенно неважно, что кое-чего мы не понимаем и не умеем объяснить. Важно, какие выводы мы из всего этого делаем.

«Может, он говорит это только ради красного словца? Не преследует ли он какую-нибудь цель? Может, он заманивает меня куда-то?» Вот какие вопросы одолевали меня под его пристальным взглядом, полным неясного ожидания. Чего он от меня хочет? Его следующая реплика только усилила мое смятение:

— Не рассказывайте об этой нашей беседе Олеяржу. Ему не следует знать больше, чем необходимо. Если бы он был посвящен во все мои планы относительно Семихрамья, то порастерял бы свою любезность. Он преследует собственные цели, и некоторые из них довольно грязные. Я слышал о какой-то афере, связанной с коррупцией. Вам об этом что-нибудь известно?

Я покачал головой. Меня заинтересовало слово «Семихрамье», хотя рыцарь и произнес его так, будто речь шла о чем-то обыденном — мол, и говорить подробно не стоит. Я понятия не имел, что это, но под испытующим взглядом его прямоугольных глаз принял вид всезнайки — вот только об истории с коррупцией я, разумеется, никогда не слышал. Гмюнд продолжал — а я безмерно удивлялся его словам.

— С помощью компьютера Раймонд может подключить меня к любому телефону. В последний раз в кабинете у Олеяржа, когда хозяин куда-то отлучился, он проделал что-то сего аппаратом — только не спрашивайте меня, что именно, это выше моего разумения. В общем, он прослушал несколько разговоров и выяснил нечто весьма любопытное. Полковник кого-то шантажирует.

— Вернее сказать — шантажировал, — прозвучало с подоконника.

Прунслик по-прежнему прикидывался спящим, однако ушки держал на макушке.

— Имя не называлось, но мы поняли, кто это.

— Кто это был, — поправил его Прунслик.

Кажется, я начинал догадываться.

— Вы еще не сообразили? Это был архитектор, долгие годы проработавший в проектном институте и занимавшийся проблемами городской застройки.

— Тот самый, кого убили нынче ночью. Погодите-ка… Так это Барнабаш?