Семь незнакомых слов

Так каким же был до-язык? И что побудило его разомкнуться? Это и есть то белое пятно, которое каждый может заполнить, чем хочет.

Ясно одно: каким бы продвинутым он ни был по меркам зоологии, ему предстояло многократно превзойти собственную сложность — сделать шаг от биологического сигнала к умозрительному понятию, превратить природный слух в музыкальный, обрести принципиально новый вид памяти, из пещеры стать архитектурным ансамблем, в котором никогда не заканчиваются работы по благоустройству, что не мешает его обитателям вести комфортную жизнь.

Такой скачок не мог совершиться сам по себе из одной лишь необходимости — как шалаш не может подпрыгнуть и превратиться в многоэтажку только потому, что племени человекоподобных негде жить. Для возведения здания требуются стройматериалы, техника, труд рабочих и, что весьма существенно, архитектурный проект — заранее сформированное представление о будущем жилом строении («Что мы строим?»).

Учёные указывают три вида дополнительных ресурсов, которые позволили до-языку стать языком: неизвестная ситуация, мутации и время. Интеллектуальная туманность «неизвестной ситуации» не требует специального комментирования. Под ней обычно подразумевают природный катаклизм, лишивший до-людей привычной среды обитания (ещё одна потеря вместо приобретения). Если в качестве примера такого катаклизма взять наступление ледников, то можно прийти неординарному предположению, что сидение в морозильнике должно приводить людей к обретению сверх-способностей, или к утверждению, что северяне несопоставимо сообразительней южан.

Но и мутации — всего лишь один из синонимов слова «неизвестность». Какие именно мутации? Что их вызвало? Почему они способствовали обретению дара речи, а не других умений? Исчерпывающие ответы: «какие-то», «что-то», «почему-то». Между утверждениями «языковая способность возникла сама собой» и «языковая способность появилась в результате случайных мутаций» чертовски сложно разглядеть непреодолимую пропасть.

Остаётся время. Само по себе оно ничего не объясняет — ведь годы сменялись годами и у до-людей. Зато его много. За миллион лет междометия могли вырасти в глаголы, а глаголы — преобразоваться в существительные. Почему бы и нет? В таком неспешном темпе пальцы могли породить уши, а те — стать предками глаз. И снова — почему бы и нет? Нам не дано ни подтвердить подобные преобразования, ни опровергнуть их.

Можно предположить, что человек стал человеком именно в тот момент, когда начал замечать и осознавать время. Эта гипотеза, вероятно, придётся по вкусу иному философствующему интеллектуалу. Однако в таком случае представителей архаичных эпох, к примеру, древних эллинов, надо признать промежуточным видом между до-людьми и человеком современным: они замечали время, но для них оно шло по замкнутой траектории круга — в каком-то смысле повторяя сигнальную систему животных. Если же признание Гомера и Гераклита недочеловеками покажется нам еретическим и негуманным (а оно нам таким и кажется), то, похоже, время — не то, что существенно способствует очеловечиванию.

Наконец, есть умозрительный вариант, когда долгие тысячелетия становятся вовсе не нужны. По аналогии с физической теорией Большого взрыва, породившего Вселенную, можно предположить, что и язык возник мгновенно — сразу в готовом виде. Эта гипотеза выглядит убедительной, поскольку ни один человек в исторический период не заговорил вне готовой языковой среды. Но она же возвращает нас к неопределённой ситуации и мутациям — налагая на них ещё большую ответственность за объяснение языковой тайны.

Вообще же установить момент перехода от до-языка к языку мешает известный факт, отмеченный ещё стариной Гумбольдтом: никому не удалось отыскать «недостроенные» языки. Добавим: даже формулировка — что есть «недостроенный» язык? — вызывает большие затруднения. Сколько слов ему требуется, чтобы считаться языком — пусть и «недостроенным»? Десять? Сто? Или же для перехода от до-языка к языку достаточно одного-единственного слова? И если да, то какой предмет внешнего мира или какая потребность первыми удостоились понятийного обозначения? Вряд ли это могло быть слово «мама» — наиболее частое у человеческих младенцев. Не говоря уже о том, что «маму» и «папу» ребёнок произносит после неоднократных родительских призывов («Скажи: “мама”», «Скажи: “папа”»), детёнышам — и человеческим, и животным — для призыва матери достаточно подать жалобный сигнал (заплакать). Впрочем, точно так же сомнительно, что первым дар речи обрёл годовалый ребёнок.

Несложно заметить: понятие «архитектурный проект» не применимо к существующим языкам. Мы знаем, какими были русский, английский, китайский в прежние времена, в каком состоянии находятся сейчас, но не представляем, какими они должны быть в идеале. Языки воспринимаются нами, как природная данность — такая же, как виды географических объектов, растений и животных. Сама постановка вопроса об «идеальной реке», «идеальной берёзе» или «идеальном бурундуке» выглядит нелепой, тогда как нет ничего абсурдного в стремлении идеально обустроить жилое пространство. Иными словами: языки видятся нам, как нечто рождённое, а не сконструированное. Мы говорим о языках-предках и языках-потомках, делим языки на родственные и неродственные, объединяем их в семьи — применяем биологическую, а не инженерную терминологию.

И в то же время искусственно созданные языки вроде воляпюка или эсперанто привлекательны лишь для специфического, всегда немногочисленного, сорта людей — идеалистов. Ни один из придуманных людьми языков не вышел за пределы «языковой утопии» и интеллектуальной моды — не проявил меру жизнеспособности, обязательную для функционирования в неидеальном мире. Вряд ли это просто случайность, вызванная несовершенством конкретного искусственного языка и допускающая, что следующая попытка может оказаться успешнее. По отношению к человечеству энтузиасты, стремящиеся сконструировать единый для всех людей язык, выступают в роли младенца, который хочет, чтобы родители перешли на его лепет.

Так мы сталкиваемся с парадоксом: человеческие языки — такие же биологические, как и языки животных, но в отличие от последних, они обладают двумя разнонаправленными свойствами «строительного» (небиологического) характера — избыточностью и недостаточностью.

Об избыточности свидетельствует развитая синонимия, возможность сформулировать одно и то же по смыслу сообщение разными фразами и, к примеру, такая часть речи, как личные местоимения — очень удобные для общения, но, строго говоря, не обязательные для передачи информации. Ещё ярче избыточность проявляется в том, как много мы говорим — дар речи используется людьми в количествах, в сотни и тысячи раз превышающих потребности физического выживания.

Недостаточность языка вынуждает вводить в него новые слова, время от времени мучиться от невозможности полноценно выразить ощущение-чувство-мысль, при переводе с языка на язык констатировать, что отдельные понятия одного языка не имеют аналогов в другом, а для абсолютной точности выказывания пришлось изобрести то, что не является языком в привычном смысле — математику (к слову, тоже отличающуюся чрезвычайной «говорливостью» — подавляющее большинство математических открытий не находит практического применения).

Для рассмотрения языка мы хотим использовать донаучный инструмент — удивление. Оно возникает, как только язык перестаёт быть в глазах смотрящего чем-то, само собой разумеющимся — таким, как способность ходить, желание спать или привычный вид из окна. Избавление от обыденности позволяет увидеть шедевры изобретательности, к примеру, в условном наклонении и вопросительной интонации, всех видах местоимений и служебных словах. Откуда взялось слово «откуда»? Когда возникло слово «когда»? Кем выдумано слово «кем»? Как могли возникнуть, не имеющие предметных аналогов, компанейское «и», упрямое «но», бескомпромиссное «или», мечтательное, ультимативное и сомневающееся «если»?