Семь незнакомых слов

В автомобиле я спросил Клаву, куда она хочет попасть первым делом —в гостиницу, ко мне домой или желает сначала перекусить где-нибудь в кафе, а потом осмотреть город? Несколько секунд она задумчиво щурилась.

— На кладбище.

— Простите, не расслышал: куда?

— Центральное, — уточнила она. — Вы знаете, где оно находится?

— Конечно, знаю. И зачем вам туда?

— Хочу кое у кого попросить прощения.

— Глубокая идея, — оценил я.

— Не смейтесь. Помните, мы с вами обсуждали, что люди на кладбищах разговаривают с умершими, и нам это непонятно? Хочу попробовать: вдруг что-нибудь такое почувствую — какой-нибудь признак взаимного общения.

— Почему на нашем Центральном?

— Это же очевидно! — удивилась она. — Там похоронен человек, у которого я хочу попросить прощения. За то, что плохо думала о нём. Помните, я вам рассказывала про бабулиного знакомого? Ну, в которого она… Вот у него. Вы мне поможете?

— Просить прощения?

— Найти могилу, — Клава деловито полуобернулась в мою сторону. — У меня есть телефон его семьи. Надо позвонить и спросить номер квартала, где она находится. Я придумала легенду: скажете, что вы у него учились, приехали на пару дней и хотите посетить могилу преподавателя.

— Почему вы не хотите позвонить?

— Стесняюсь.

Я представил, как удивилась бы бабушка моему звонку от лица бывшего студента деда. И вдруг осознал, что не смог бы толково рассказать, где находится могила деда, если бы кто-то обратился ко мне с подобной просьбой.

— Из телефонных объяснений мы ничего не поймём, — сказал я. — На Центральном кладбище нет кварталов. Там лучи расходятся в разные стороны от храма. Если и есть какая-то нумерация, скорей всего, родственники и сами не знают номер луча. Просто помнят визуально, куда идти.

— И что теперь делать?

— Центральное кладбище — маленькое, — я завёл двигатель. — Сами найдём.

Через двадцать минут уже были на месте. Я припарковался неподалёку от чёрных кованых ворот, вмонтированных в каменную арку.

Выходя из машины, немного поприрались. Клава спросила: я не против, если из подаренного букета она оставит себе одну розу, а остальные шесть возложит на могилу? Я ответил: букет — её собственность, может делать с ним, что хочет. Но просить прощения с цветами в руках — концептуально неправильно. Чистый подхалимаж. А что если она почувствует, что усопший не принимает её извинений? Положит цветы на соседнюю могилу? Никакого подхалимажа, парировала она. Цветы — знак уважения и примирения, неужели так трудно понять?

Пока ехали, день по-прежнему радовал ясной погодой, солнце било в лобовое стекло, слепило глаза. На кладбище царил полусумрак — кроны старых деревьев создавали крышу из ветвей, в проходах между могильными оградами то тут, то там лежали снег, и казалось, что когда-то люди устроили погост в пригородном лесу. Клавдия непроизвольно прижалась ко мне теснее и понизила голос:

— Вы здесь уже бывали?

— Ну, разумеется.

— У вас здесь родственники? — догадалась она.

Я кивнул.

— Мы к ним зайдём?

— Можно, — ответил я неопределённо, и смысл собственного ответа настиг меня лишь десяток шагов спустя.

По нашим временам, сказал я и поражённо остановился, переспать друг с другом — не самое интимное, что может случиться с людьми. Показать родственные могилы — вот уровень настоящей близости. Уже не личный, а семейный, родовой. Не припомню, чтобы я водил на кладбище девушек, или чтобы они показывали мне могилы своих родственников. Такое доверяют только давним проверенным друзьям или тем, с кем хотят не расставаться всю жизнь.

— Пронзительно, — Клава несколько раз задумчиво кивнула. — Я тоже никогда… Или вы хотите сказать: мы ещё недостаточно близки?

— Наоборот, — возразил я. — Я же сказал: «Можно». Значит, вам показать могу. Просто сейчас мы здесь не для этого.

— Вы правы. Куда идти дальше?..

Центральная аллея свернула влево и привела к той самой небольшой круглой площадке, от которой асфальтовые дорожки расходились лучами. Я спросил: кого мы хотим найти? Ответ подтвердил то, что до сих пор оставалось лишь уверенной догадкой: мы ищем могильный знак с надписью: «Трубадурцев Ярослав Николаевич».

— Трубадурцев, — повторил я, делая вид, что запоминаю, и показал на одну из аллей. — Сделаем так: вы смотрите на правую сторону, я на левую. Когда дойдём до стены — меняемся сторонами, чтобы ещё раз проверить.

Медленно ступая, пристально вглядываясь в таблички на металлических крестах и мраморных постаментах, мы исследовали одну аллею, за ней и другую. Иногда сходили с дороги, чтобы пройти вглубь — посаженные у могил сирени и можжевельники закрывали видимость.

Прошло полчаса. Клавдия разочарованно констатировала: так мы до ночи будем ходить. Я счёл нужным дать отповедь. Между прочим, сурово напомнил я, в Москве полно кладбищ, и на каждом, наверняка, найдётся захоронение, у которого ей есть за что просить прощения — при таком-то вредном характере. Но нет — её понесло сюда. Так что пусть не ноет, а сосредоточится на следующей попытке. Она обиделась и показала мне язык.

Солнце скрылось за облаком, и показалось, что начинает вечереть. Следовало поторопиться. На этот раз я выбрал нужную аллею и сказал Клаве идти справа. Она предложила взяться за руки: так энергия наших поисков удвоится, и вообще уже немного жутковато. Я бодро пообещал: моя интуиция подсказывает, что теперь мы на верном пути.

— А до этого вам кто подсказывал?

— Жажда приключений.

— Кажется, нашла, — вскоре Клавдия нетерпеливо дёрнула меня за руку, показывая на узкую вертикальную плиту из серого мрамора метрах в пяти от дороги. — Видите?

На плите было выбито два имени: сверху — «Трубадурцев Ярослав Николаевич» (годы жизни), чуть ниже — «Трубадурцева Марфа Егоровна» (годы жизни).

— Так и есть, — подтвердил я. — Тогда я подожду здесь?

Она кивнула и прошла в узкий проход между двумя огороженными могилами у дороги. Я остался ждать её в аллее, думая, в какой стыдной ситуации оказался: стесняюсь подойти к могиле собственного деда. Как только Клава улетит, обязательно сюда приду.

Неожиданно сообщница обернулась и несколько раз призывно помахала рукой.

— Ну, что ещё? — спросил я, подходя.

— Не знаю, как начать, — извиняющимся тоном произнесла она. — «Здравствуйте» — не скажешь. Как желать здоровья умершему? «Привет» — слишком фамильярно. «Добрый день» — какой может быть добрый день на кладбище?..

— Это же формальность.

— Для кого как.

Я всмотрелся в овальный снимок: профессору на нём было не больше шестидесяти. И хотя мы стали близко общаться, когда деду перевалило за семьдесят, на мгновение мне показалось, что сейчас портрет произнесёт знакомым голосом: «Ну, что, дорогой историк, о чём сегодня будем толковать?» Ожидание обратной связи оказалось таким сильным и таким возможным, что вдруг стало ясно: притворяться и дальше, будто человек на овальном портрете мне незнаком, означает — предать его память. А девчонка в красной куртке пусть думает, что хочет.