Семь прях. Книга 6. Джалар

– С вами закоченеешь! А ну, кто выше всех заберется на сосну!

И первая бросилась к курятнику тетки Атхаки, рядом с которым росла могучая сосна.

– А ну стой! – крикнул Халан и вскарабкался на забор, подпрыгнул, уцепился за нижнюю ветку, подтянулся, сел верхом. Мон к этому времени только на крышу курятника забраться успела. Зато оттуда легко перескочила на сосну и начала карабкаться. Оставшиеся внизу заулюлюкали, а Халан, засмеявшись, полез следом.

– Хочешь, подсажу тебя? – спросил Эркен Джалар. И та кивнула. Очень уж ловко карабкалась Мон – все ближе и ближе к небесной тайге.

Эркен подошел к самому стволу, присел немного, чтобы Джалар с забора смогла встать ему на плечи, и медленно выпрямился. Джалар, как и Халан до нее, подтянулась и взобралась на ветку. Она на секунду прижалась к могучему стволу, а потом понеслась наверх. Под ее легкими ногами не гнулась ни одна ветка. Она перегнала запыхавшегося Халана, поравнялась с Мон.

– Все, – сказала та, – дальше уже опасно, совсем тонкие ветки. Куда ты, бешеная? Вернись, грохнешься!

– Еще чуть-чуть! – пообещала Джалар, поднимаясь еще на один ярус. Ветки и правда становились все тоньше, звезды ближе. Она добралась до самой макушки и замерла.

Казалось, небесная тайга протягивает ей руки, зовет к себе.

– Не дури, Джар! Спускайся! – крикнула откуда-то издалека-далёка Сату, но Джалар не слышала.

Круглая белая луна катилась по склону горы. Джалар смотрела на нее, стоя на самой верхней ветке из тех, что могли выдержать ее вес, и откуда-то знала, что это – ее последнее такое полнолуние: среди друзей, в мире и спокойствии. Будто неслышно подкралась к ней Навь и шепнула в самое ухо: «Грядет беда, большая беда, берегись, девочка, прячься».

Притихшая Джалар спустилась на землю – прямо в руки Эркена и Чимека. Ее тормошили, обнимали, что-то говорили, смеялись, но никто из друзей не мог пробить шарик пустоты, что подарил ей Йолрун там, под звездным небом.

– Что с тобой? – тревожно спросила Сату, но Джалар только головой помотала и жалобно улыбнулась.

А парни уже тянули их дальше: кропить молоком калитки дворов, кататься по чистому снегу, бить лед палками, выкрикивая имена предков и тем давая им понять, что о них тут, в Доме Рыси, не забывают… К ним прибились еще две или три ватаги парней и девушек, йолрунское веселье катилось по всему Краю, радостное, бурное, ведь новое солнце народится уже с рассветом. Джалар успокоилась и развеселилась. Мало ли что почудится на большой высоте и на холоде? Все это морок и навьи штучки, не стоит им поддаваться. И она веселилась со всеми, дерзко отвечала Лэгжину, прыгала в сугроб с Чимеком, хохотала над шутками Халана, просила Эркена спеть и подпевала, когда он согласился. Они, как того требует обычай, утащили с каждого двора по четыре полена и на рассвете добрели до родового дерева, зажгли костер – новое солнце. Вырезанная в стволе сосны морда праматери Рыси смотрела на них раскосыми глазами и, кажется, радовалась. Джалар было немного грустно, что Эркен не пошел с ними на костер, но это было и понятно: куда ему – в такую даль, через снег…

Брешь в полотне

Женщины Дома Рыси умеют не хуже мужчин охотиться, видеть в темноте, а еще ступать неслышно. Такун думала день, другой, третий. Она то торопила себя, опасаясь, что муж без ее ведома, тайком отправит Джалар в город, то выжидала, боясь сделать неверный шаг и все испортить. Но сегодня Такун резала на полосы мясо кабана и поняла четко и ясно: медлить больше нельзя. Йолрун прошел, зима на убыль идет, скоро вскроется водный путь, и тогда до города добраться быстрее и легче. Правда, нехорошее время сейчас, время Щуки, когда властвует Навь, все живые уязвимы и хрупки, дочь же ее – самая живая, самая огненная из всех знакомых ей людей. Ну да ничего, она же доброе дело замыслила, а не худое.

Чуть только все в доме уснули, Такун приподнялась на локте, посмотрела в спину спящего мужа и потихоньку выбралась из постели. С Тхокой она говорить не станет, мало ли, вдруг старуха согласна с сыном. Она к Неске пойдет, старой лойманке Дома Утки. Пусть та скажет ей, как заручиться поддержкой духов, как оставить при себе дочку. Еще раз оглянувшись на мужа, Такун оделась, взяла лыжи и вышла из дома.

Ветер кинулся ей в лицо. Он завьюживал вокруг ног опавшие и легкие лиственничные иголки, бросался и скулил, как щенок.

«Ничего, – думала Такун, – тебе меня не сбить, Навь. Ты ее забрать хочешь, через мужа пошла, подсказываешь ему дурное, неправильное, а он и рад. Но я не Тэмулгэн, я не мужчина, я мать, я чувствую ее, и я ее тебе не отдам. И этим чужим городам не отдам. Привяжу к себе, к дому, к Краю, никуда не пущу». Она задумалась, какой дорогой идти: озерной или лесной? Выбрала лесную: хоть лед и крепок, а все же на земле Такун было спокойнее. «Помнишь Аныка?» – спросил ее муж. Она помнит. Помнит и ни на миг не забывает. Именно тогда увидела Такун силу, что дана ее дочери, то могущество, которое затмит всех лойманок Края: и болтливую Виру с маленьким, будто игрушечным бубном, и неповоротливую унылую Неске, к которой она сейчас бежала за помощью, и старую-престарую лойманку Лосей, и саму Тхоку, которая притворяется, будто нет в ней никакой силы, вместо того чтобы обучить единственную внучку тайному ремеслу.

Такун злилась на Тхоку. Стоило Севруджи прислать к ней своих людей, и она, вздохнув и нахмурившись, выносила свою старую прялку из дома, уходила с приезжими в лес – и что они делали там, почему дома на самопрялке не пряли, что скрывали? Поди угадай! На памяти Такун таких чужаков было пятеро: три девочки, ровесницы или чуть помладше Джалар, а две других – молодые женщины. Обе красивые: высокие, стройные, одна – черноволосая, спокойная, уверенная в себе, вторая – светловолосая, улыбчивая и непоседливая. Каждая казалась Такун невестой Севруджи, но, пожив у них несколько дней и, судя по суровому лицу Тхоки, ничему не научившись, они исчезали, чтобы больше никогда не возвратиться. Такун было обидно, что чужих, пришлых Тхока готова учить, а родную внучку – нет. Будто считала ее совсем никчемной.

* * *

Неске была толстой и угрюмой. Никто, казалось, не любил ее, даже Дом Утки, из которого она родом и чьей лойманкой считалась. А так как была она одинокой, ни мужа, ни детей, ни братьев-сестер, то родичи ее и содержали, кормили, кто чем мог, шили одежду и обувь. Поговаривали, что она и не лойманка вовсе, а только притворяется, чтобы не умереть с голоду. Может, и так, но до лойманки Дома Лося Такун по земле за ночь не добраться, а вода – поди пойми ее, одобрит ли задуманное, страшно ступать на лед. Ехидной же Вире, лойманке родного Дома Рыси, да еще и вечно заигрывающей с Тэмулгэном, Такун не доверяла. Разболтает если не со зла, так по дурости.

Дверь открылась еще до того, как Такун занесла руку, чтобы постучать. Бесшумно открылась и будто от ветра, потому что Неске сидела на высокой кровати, спустив толстые ноги в шерстяных гетрах, и смотрела на гостью с какой-то отрешенной задумчивостью.

– Утке крякать, миру быть, – поприветствовала ее Такун и сразу развернула подарочек: кусок свежевзбитого масла, туесок с булсой, хлеб. Она думала еще взять дикого меда, но решила, что Неске и этого будет довольно.

Неске кивнула, поманила ее пухлой ладонью. Такун вдруг оробела, положила гостинец на плохо выскобленный, неопрятный стол и приблизилась.

– Что ты хочешь от Нави? – спросила Неске.

– Почему от Нави? – испугалась Такун. – У меня ничего худого на уме нет. Дочке своей хочу помочь. Она у меня младшенькая, поскребыш, а муж замыслил ее в город отправить учиться, только зачем? Ей бы жениха хорошего да деток малых.

– А-а-а-а-а-а… жениха, – зевнула Неске и стала медленно, кряхтя и охая, вставать с кровати. Такун хотела было помочь, но не решилась. – Жениха хорошего, конечно, у Нави не допросишься. Только сейчас ее время, что ж ты Жарминаха не дождалась? И с утра не пришла? От мужа хоронилась? Женихом, поди, и он хорошим был?