Семь сказок о сексе и смерти

— Voil`a. Здесь вы сможете разложить свои бумаги. — Ее интонации ласкают, успокаивают. Я стараюсь подавить нахлынувшие чувства — жалость к себе, отчаяние, облегчение…

— Спасибо, — осторожно всхлипываю я. Мадам излучает участие и симпатию. — Спасибо. Понимаете, я не могу писать дома. А я должна писать. Мне необходимо писать. А мне не дают. А я — писательница. Я не хотела ничего плохого… Но я не могу, не могу… — И тут у меня вырвалась фатальная фраза, вполне невинно, по ошибке — но именно она послужила причиной всего, что случилось тем летом: — Enfin, j’ai d^u partir de chez moi. — Мне пришлось бежать из дому.

Весь ресторан всколыхнулся в порыве сочувствия и негодования. “La pauvre dame… c’est intolerable. Heureusement elle est partie… Tiens, la m^eme chose est arriv'ee chez ma cousine… La pauvre dame…” [81]

Я окунаюсь в розовое свечение солидарности. Я наконец дома. Я киваю своим сотрапезникам. Прибывает oeuf mayonnaise [82] — майонез воздушный, желтый, безумно калорийный и вредный. Домашний. Я смотрю на юное загорелое лицо, длинные, темно-золотые волосы, серые глаза. Она улыбается, но ничего не говорит. Наконец-то совершенно безмолвное дитя! Я улыбаюсь ей в ответ.

81

Бедняжка, это просто возмутительно! Хорошо, что она вырвалась оттуда… да-да, с моей кузиной было то же самое… (фр.).

82

Яйцо под майонезом (фр.).

— Comment tu t’appelles, toi?

— Mathilde.

— Bonjour, Mathilde.

— Et vous?

— Henri.

— C’est un nom de garcon [83] .

— Это сокращенное от Генриэтты.

— Я буду звать вас Стил'o, ведь вы писательница.

Stylo — это ручка. Не то чтобы мне пришлось по душе такое прозвище.

83

— Как тебя зовут?

— Матильда.

— Очень приятно. Матильда.

— А вас?

— Анри.

— Но это мужское имя! (фр.).

— Но я пишу карандашами! Может быть, ты будешь звать меня “crayon”?

— Вы не похожи на карандаш. Tant pis [84] . Дайте мне ваши карандаши, я их наточу. И вы сможете писать!

Мы стали друзьями.

Весь ресторан одобрял мой выбор: рыба, бутылка “Ros'e”, вода со льдом. Все были довольны, когда я заказала местный сыр, слегка попахивающий козлом. Они разделяли мое удовольствие от tarte aux prunes [85] , самолично испеченного бабушкой Матильды, которая тоже вышла посмотреть на вновь прибывшую. Я пью вторую чашку кофе и успешно продвигаюсь к концу первой сцены второго акта, когда мадам появляется, чтобы узнать, как я себя чувствую.

84

Увы (фр.).

85

Сливового пирога (фр.).

— Спасибо, мне гораздо лучше.

— Всякое бывает.

— Увы.

— Надеюсь, все еще можно поправить.

— Не думаю. Но я, по крайней мере, не устроила скандала.

Устраивать скандал — это очень по-французски, здесь это в порядке вещей. Мне никогда их не понять. Мы киваем головами в полном согласии.

— Значит, вы не сказали ничего непоправимого?

— Что вы, я бы никогда себе этого не позволила.

— Однако вам пришлось уйти из дому.

— Не знаю, как я не сломалась раньше. Это продолжалось несколько недель.

— Недель! — Мадам не верит своим ушам.

— Собственно, с тех пор, как я сюда приехала. Я ведь понятия не имела… Вот так веришь людям на слово, а потом…

Мадам понижает голос. Мы — две женщины, обсуждающие свои женские секреты:

— Может быть, вам нужна комната в отеле?

— О нет. — Я мрачно усмехаюсь. — До этого еще не дошло. Но может дойти.

— А он знает, где вы?

И вдруг, в ужасной вспышке озарения, я понимаю, почему весь ресторан так драматически мне сочувствовал. Я — жертва домашнего насилия. Весь сценарий немедленно развернулся перед моими глазами, как в книжке комиксов. Я — женщина в возрасте. Мою личную жизнь давно пора сдать в архив. Но не тут-то было! Амур натягивает тетиву, и я сломя голову бросаюсь в любовное гнездышко на Средиземноморье, где мне внезапно открывается истинное лицо Южного Мачо, когда это усатое чудовище хватается за бутылку и кнут. Джордж родит от смеха, когда я ему расскажу. Но что, черт возьми, я должна сказать этой щедрой, сострадательной, цветущей блондинке? Она смотрит мне в глаза с таким неподдельным сочувствием, что я того и гляди забуду роль. Паника. Собраться. Моя реплика.

— Вы очень добры. Но, знаете, я сегодня вернусь домой. Я должна сделать еще попытку. В конце концов, это мой дом.

— V^otre maison. Ah, bien. Я понимаю. Mais 'ecoutez [86] … Если он не дает вам работать, а вам необходимо писать… приезжайте сюда. Я выделю вам стол, вы будете работать после обеда сколько захотите. Мы не используем столовую после ланча. И здесь очень прохладно.

У меня есть кабинет! Тихий, чудесный кабинет, со сводчатым потолком и глубокими каменными нишами, упомянутый в путеводителе и имеющий две мишленовские звезды, кабинет в уютной деревеньке Сессенон-сюр-Ор. Мы с мадам жмем друг другу руки и обмениваемся понимающими взглядами. Есть, есть на свете справедливость. Есть Бог. Возрадуемся.

86

Но послушайте (фр.).

Матильда появляется у моего локтя. Стоит и просто смотрит. Я думаю, что это одна из причин моей нелюбви к детям — в них есть что-то жутковатое. Их лица часто неподвижны, и трудно даже отдаленно вообразить, что творится в их головах. Им чужды этика и мораль — ведь это вещи не врожденные, а приобретаемые. Однако этот ребенок меня совершенно не раздражает. Она на моей стороне. Стоит рядом, дружелюбная, готовая помочь, и протягивает мне отточенные карандаши.

— Хотите чаю с лимоном? — спрашивает она. — Он вас лучше освежит, чем еще одна чашка кофе.

Боже мой, она говорит совсем как взрослая.

— Да, спасибо, Матильда, с удовольствием.

Она приносит высокий стакан в серебряном подстаканнике, на русский манер, и очень осторожно ставит его на стол передо мной. Теперь чай надежно доставлен, и она снова стоит неподвижно, глядя на меня, но не на мою рукопись.

— Хочешь посмотреть, что я написала?

— Я еще не учу английский.

Мы молчим. Она смотрит на меня. Мы обе чувствуем расположение к более доверительной беседе.

— Твой муж убьет тебя? — звонко спрашивает Матильда. — Маман говорит, такое часто случается.

— Все может быть. Но он не муж. Так, приходящий любовник.

— Да, у маман тоже есть такой. Ее кузен. Папа не возражает.

Я слегка ошарашена этим сообщением, но охотно поддерживаю разговор:

— Надеюсь, он не бьет маман.

— О нет. И папа тоже никогда. Она им обоим нравится. А почему ты не нравишься твоему любовнику?

Хороший вопрос. Я пока не придумала эту часть сюжета, здесь я плаваю. Матильда с присущим ей благородством по-своему истолковывает выражение отчаянья на моем лице.

— Не огорчайся! Все еще исправится. Почему ты не пьешь чай?

Она похлопывает меня по руке, как профессиональная сиделка, и исчезает. Вскоре она возвращается с большой тетрадью в бледно-голубую клетку, садится напротив с цветными карандашами и начинает рисовать. Мы сосредоточенно работаем в дружеском молчании. К вечеру Матильда вручает мне мой портрет. Я пишу, подсолнух на моей футболке выкрашен ярко-желтым, волосы стоят дыбом, дикими панковскими шипами. Надо взять в рамку и повесить на стену.