Семь смертей майора Казанцева

– Я рос, когда в слове космонавт слышалось нечто божественное, – пояснил он. – Тогда нам все казалось просто. Я был свято убежден, что двухтысячный год встречу в экспедиции на Марсе. Что нас ждет звездное будущее. На дворе двадцатые годы двадцать первого века. И где базы на других планетах?

– Не срослось, – развел я руками.

– Знаешь, мы уперлись в барьер. Сдвинь чуть в сторону физические и социальные константы – и мы бы устремились к звездам. Но физические законы приковали нас к поверхности. А законы общественные не дают возможностей кардинального технологического прорыва. В результате… В результате мы с тобой безнадежно прикованы к организации, которая не брезгует ничем, лишь бы сдержать накатывающийся распад.

Что-то он разоткровенничался и вроде даже в каких-то сомнениях. Что происходит, если куратор вдруг демонстрирует минутную слабость? Да еще говорит куда больше положенного, хотя за язык его не тянут!

– Тебе новое задание, – Звеньевой нацепил на лицо обычную маску отстраненности от мирских дел.

– Предмет? –уточнил я.

– Он самый. Пятый Свиток Тамаха Ан Тира.

– Что это? Откуда? Где искать? Есть информация?

– Ничего нет. Только название. И уверенность, что это не фантазия, а реальная вещь.

– Где вы только берете настолько сырую информацию? – скривился я недовольно.

Вот так всегда. Название. Иногда фотография. Совсем редко – наводка, где и как искать, и тогда вообще никаких проблем, кроме как прийти и забрать. Притом способы изъятия не важны. Кража, грабеж, налет, даже убийства – все позволялось. Все списывалось. За мной стояло прикрытие, ставящее меня над законом. Но над законом стояли и многие из хранителей этих вещей. Тяжело приходилось порой. Я не раз балансировал на тонком канате над бездонной пропастью погибели и совершал поступки, о которых лучше не вспоминать.

– Анатолий, учти, это очень важно, – эти слова куратора будто ударили меня. Никогда он себе такого не позволял. Задание и задание – одно из многих. Ан нет.

– Даже так, – протянул я.

– Это, пожалуй, самое важное зерно нелокальности из тех, что тебе приходилось видеть.

– Зерно нелокальности? – это название я слышал от него впервые.

– Предмет. Зерно. Неважно… Работай, Старьевщик. И проникнись…

Я проникся. Потому что непробиваемый Звеньевой пугал неожиданно пробившейся через сталь его характера растерянностью…

Глава 3

Когда не знаешь дорогу, надо ее спросить – есть такое старое правило. Слава Богу, за долгие годы и бесконечные акции у меня набрался длинный список людей, готовых квалифицированно ответить на мои самые каверзные и сложные вопросы.

С этой целью я отправился к своему старому знакомому – заместителю директора Института археологии Академии наук России Николаю Одоевскому.

Это был настоящий, можно сказать, хрестоматийный археолог. Чуток чудаковат, сильно бородат и совершенно фанатичен. А еще он слыл крупным специалистом по древним рукописям.

Лето было страшно душным, давящим, будто выказывающим свое недовольство человеку. Уже который день подряд над головой висели низкие тучи и с завидной периодичностью моросил мерзкий и противный дождь. Не было у меня радости от лета, которое будто предрекало грядущую немилость окружающего мира. И от этого чувства я не мог никак отделаться.

Я махнул удостоверением, как волшебный ключик открывающим большинство дверей. Охранник в черной форме ЧОПа, напоминавшей комбез нацистского танкиста времен Великой Отечественной войны, кивнул и поднял шлагбаум. Мой «Опель-звезда» проехал в густо поросший деревьями дворик Института археологи, обустроившегося на улице Дмитрия Ульянова в кирпичном и невзрачном здании шестидесятых годов прошлого века.

Стоянка была плотно заставлена машинами, в том числе весьма дорогими. Хорошо живут археологи. А вон и свободное место, где можно припарковаться…

Кабинет Одоевского на четвертом, последнем, этаже недавно отремонтировали в стандартном офисном стиле – с жалюзи, металлической мебелью, навесными потолками и прочими радостями современного дизайна. Однако он уже приобрел вид склада. Берестяные грамоты, черепки, наконечники копий валялись на столах, столиках, стульях и даже на полу. И еще везде лежали груды папок с рукописями, фотографиями раскопок.

Этот рабочий беспорядок у профессора был вечен. Нет такой силы, что способна из этого хаоса сотворить что-то упорядоченное. Хотя для Одоевского это был, несомненно, порядок. Просто это его личный порядок во враждебном для него мире прямолинейно-перпендикулярного хаоса, почему-то именуемого упорядоченностью.

– Кофе и твой жуткий табак – не лучшее сочетание для сердца, – назидательно произнес я, перекладывая со стула запечатанную картонную коробку, внутри которой что-то позвякивало.

Кабинет весь насквозь пропах табаком. Профессор курил трубку, при этом где-то находил настолько ядреный самосад, что у окружающих начинали слезиться глаза. Поэтому чаще он дымил в одиночестве. Крепких напитков не принимал принципиально, если, конечно, таковыми не считать крепкое кофе. Очень крепкое. Он вообще любил во всем крайности – чтобы до предела, до черты, до последних усилий.

– Сердце, сердце, – Одоевский, седовласый статный мужчина пятидесяти девяти лет, потер грудь. – Вроде мой пламенный мотор пока работает. На наш век хватит.

– Мне искренне хочется, чтобы твой век продлился подольше. Иначе у кого я буду консультироваться.

– Ты прагматик, Толенька. Нам, романтикам, с вами тяжело. Нет, чтобы сказать, как я тебе ценен в метафизическом плане. А ты – консультация. Упырь ты чекистский, – хмыкнул он.

– Ну да, ГУЛАГ Архипелаг. Сильно вас, интеллигентов, тряхнуло тогда.

– Я историк. Для меня все эти репрессии вполне вписываются в базовые теории власти и государства. Так что я не заламываю руки и к кровавому НКВД отношусь ровно. А тебя так вообще люблю как сына… Ну, так что надо-то?

– Пятый Ситок Тамаха Ан Тира. Говорит это тебе что-нибудь?

– Ничего не говорит, – подумав, покачал головой Одоевский. – Вообще никаких ассоциаций не вызывает. Не похоже ни на библейскую традицию, ни на мусульманскую или индуистскую. Скорее всего, выдумка фантастов. Ты же знаешь, с каким остервенением они окучивают историческую ниву, выдавая свои болезненные фантазии за науку.

Произнес он это с некоторой ноткой неуверенности, будто пытаясь поймать за хвост какую-то мысль.

– Николай Вениаминович, тебя что-то смущает? – напрямую спросил я.