Семь смертных грехов. Книга первая. Изгнание
Шрифт:
Более трезвой, безусловно, представлялась мне тогда система рассуждений делового человека и делового политика, крупного нашего промышленника и банкира М—ова. Вот, что он говорил в том же пятнадцатом году:
«Дни царской власти сочтены, она безвозвратно погибла, революция неизбежна. Поводом может послужить: военная неудача, народный голод, стачки, мятеж, дворцовый скандал или драма... Что такое революция? Это замена путем насилия одного режима другим. Революция может быть благополучием для народа, если, разрушив, он сумеет построить вновь... У нас революция может быть только разрушительной, потому что образованный класс представляет в стране лишь слабое меньшинство, лишенное организации и политического опыта. не имеющее связи с народом... Вот, по моему мнению, величайшее преступление царизма: он не желал допустить помимо своей бюрократии никакого другого очага политической жизни. И он выполнил
С некоторыми оговорками можно утверждать: М-ов верно предсказал ход истории, обнаружил правильное понимание событий и их цепь. Октябрь грянул! Царские, а за ними и буржуазно-демократические институты стали разваливаться, рушиться один за другим, доказывая свою неспособность, нежизненность, полную ненужность... Неумело, как мне представляется, часто на ощупь, создается новая власть, новые народные органы народовластия — с действительно широким представительством масс. Там создаются... Или я ошибаюсь? Ведь по ту сторону фронта тоже винтовки охраняют власть. Тоже диктатура, борьба и — выше всех! — человек со штыком, с пулеметом. Он диктует свои условия всем, в том числе и не всем согласным...
А пока Белая и Красная диктатуры, доказывая каждая свою правоту, свою Идею, воюют третий год. Наступают и отступают. И сотни тысяч русских людей по приказам своих начальников кидаются в штыковые атаки, косят друг друга из пулеметов, рубят шашками. И гибнут так же, как погиб мой сын...
Бедный Святослав... Бедный мой мальчик... За что погиб ты?.. Счастье, что судьба забросила меня сюда, в медвежий крымский угол, вдаль от блистательных столиц, от службы, от ежедневных умственных потрясений. Склонность предаваться мечтаниям — вот еще черта российская! — делает человека неспособным понимать суровую действительность. Эта черта всегда сдерживала социальное и политическое развитие общества. И — слава богу!.. Другая черта — неумеренная восторженность русского характера, его склонность поднимать всякое, даже кажущееся убеждение до значения религиозного символа. Прав, тысячу раз прав учитель мой Василий Осипович Ключевский! Отсюда и та ярость, с которой род идет на род, брат на брата, сын на отца — в войне нынешней, гражданской...
Не миновала чаша сия и благословенную Таврию. В симферопольском губернаторском доме расположился исполком. На Привокзальной улице — тюрьма. Приходили меньшевики и большевики, анархисты и татары-курултаевцы, немцы, англичане и французы, опять большевики, снова белые, синие, зеленые. Образовывали и объявляли правительства: ревком, совдеп, курултай, республику Тавриды, крымско-татарское правительство, литовского правоверного католика Сулькевича, белогвардейское — караима Соломона Крыма... И — несть им числа. Но при всех правительствах ни губернаторский дом, ни тюрьма не пустовали (странно: при всех режимах дом оставался правящим учреждением, тюрьма — тюрьмой). Dei gratia — Божьей милостью!.. Аресты, грабежи, погромы. Буйства анархистов, бесчинства контрразведчиков. Белый террор — красная месть. И вот добровольцы с их привычными лозунгами «единой и неделимой», сдобренными пустыми словами об Учредительном собрании, неприкосновенности частной собственности, веротерпимости. На деле — помещики возвращают свои земли, фабриканты — заводы, каратели вешают инакомыслящих. Обыватели развращаются доносами друг на друга. Высокое начальство озабочено устройством своих имуществ, наживается за счет казны и населения. Кто-то занят своей карьерой. Если быть беспристрастным, необходимо отметить в этой связи и Леонида Витальевича Шабеко, дорогого нашего сына, адвоката, который, по слухам, будто бы процветает за границами, ничуть не озаботясь судьбой и положением отца родного. Quod erat demonstrandum — что и требовалось доказать.
Итак, злобные реставраторы заняты реставрацией старого порядка. Смущение среди них лишь оттого, что не знают, кого на трон посадить. А правдолюбцам, мило потупясь, объясняют на митингах или через осваговские газетки: «лес рубят — щепки летят». И никто не ведает, что щепками так завалили лес, что и рубить его в дальнейшем станет невозможным. Искоренить подобное положение дано будет лишь спустя много лет после войны. А спустя много лет после войны будет... другая война. Такова природа человеческая...
А что же там — через линию фронта? За линией окопов, за морем, за горами?.. Слишком мало фактов, чтобы судить мне о большевиках с достаточной объективностью. Одно ясно — три года они у власти по всей (теперь уже можно точно сказать «по всей») громадной России, выдержали, не упустили власть, славировали, сманеврировали. Противу всякой логики, исторической закономерности уцелели и головы подняли. Мы явно недооценили их. И я недооценивал — думал, одна из многочисленных левых подпольных групп, именующая себя партией, которых развелось великое множество в начале века и которые легализовались в феврале семнадцатого. Не разобрал: их программа казалась мне эклектичной, политика — антирусской, лозунги — демагогичными, заимствованными и у эсеров, и у левых демократов. Оказались силой, сумели увлечь народ, повели его за собой. Почему? Потому, что провозгласили как главнейшее: мужикам — земля, народу — мир. Выходит, господин Шабеко, ошибались вы жестоко? Для историка, коим вы всегда себя считали, непростительно ошибались. Как студент-первокурсник! Где интуиция? Знание исторических закономерностей? Уверенность, что вы все знаете, во всем разбираетесь, держите руку на пульсе «m-me Истории». Errare humanum esl — ошибаться свойственно человеку.
В Симферополе встретил приват-доцента Михеева. Циник, юморист — таким и надо, вероятно, быть в наше смутное время. Рассказал: «Аркадий Аверченко опубликовал в газете «Юг» фельетон — предлагал симферопольской Думе преподнести генералу Кутепову благодарственный адрес «за усердие по украшению города» (имеется в виду «фонарная деятельность» кандидата в Наполеоны). Кутепов, сказывали, рассвирепел. Кричал: для родины не остановится и перед разгоном Думы, преданием военно-полевому суду газеты, «заступающейся за большевиков». После этого Кутепов повесил еще троих. Аверченко, говорят, удрал в Севастополь, а газету закрыли. Вот она, суровая действительность. Вот демократия! Чем все это может кончиться? И когда?..
С удовольствием вернулся в дорогую моему сердцу глушь. Тут хоть и тоскливо, и с едой туго, зато не видишь ничего и не слышишь — точно на иной планете. Давно не навещал соседа, милейшего Вадима Николаевича. У него своих забот полон рот, как говорится... Сделаю это непременно в самые ближайшие дни. Хотя загадывать нынче и на час — дело абсолютно бесперспективное...»
Глава четвертая. СЕВАСТОПОЛЬ. ДВОРЕЦ КОМАНДУЮЩЕГО ФЛОТОМ
1
В Севастополь на заседание Военного совета съезжались приглашенные.
Но еще до открытия его ряд старших офицеров собрался на квартире начальника Дроздовской дивизии генерала Витковского, чтобы выработать совместную линию поведения. Квартира была огромная, запущенная. В иных комнатах давно уже никто и не жил — стояли нераспакованными какие-то баулы, огромные плетеные корзины, погребцы и чемоданы, связки книг и картин, пыль толстым слоем покрывала их. В столовой, напротив, все сияло. На столе, накрытом льняной, накрахмаленной до жестяной твердости скатертью, выстроились блюда с холодными закусками, вина, водки и коньяки. Хозяин пригласил перекусить чем бог послал. Прислуги из-за тайности совещания вызвано не было. Генералы обслуживали себя сами. Было два часа дня, все проголодались, знали — разговоры предстоят долгие, неизвестно, когда и поесть придется. Ели а-ля фуршет, молча, торопливо и неаккуратно. Кто-то опрокинул бокал вина, и кроваво-красное пятно растеклось на скатерти.
Ждали Кутепова — он был всегда пунктуален, и его опоздание настораживало. Наконец генерал Александр Павлович прибыл — смуглый брюнет, с отличной выправкой, крутой, плотно сбитый, с густой черной бородкой и узкими монгольскими глазками, — и все, оставив стол и поспешно побросав салфетки, перешли в кабинет. Хозяин разрешил курить, напомнил, зачем собрались, просил высказываться не чинясь. И первым сообщил свое мнение: он считает, что главнокомандующий отказывается от поста из-за интриг, всевозможных разногласий и выраженного ему открыто недоверия, что Деникин достаточно проявил себя, руководя «белым делом», надо помочь ему, надо просить его остаться.
Витковского нестройно поддержали. Но тут встал Кутепов и заявил: Деникин твердо решил оставить пост, и ничто, видимо, не изменит его решения. Многих это настроило против Кутепова: вспомнились разговоры о его неладах с Деникиным, поведение Кутепова показалось подозрительным — всегда энергичный, настойчивый, сегодня он выглядел подавленным и грустным. Витковский попросил объяснений. Кутепов сказал:
— Я сознаю, что генерала Деникина заменить не может никто. Поэтому считаю, дело проиграно. Да, да, дорогие мои соратники! Вы знаете, я посылал Деникину телеграмму в Новороссийск. Теперь упрекаю себя: полагаю, и она могла иметь значение при принятии решения главнокомандующим. Слухи и сплетни создали у него определенное настроение. Мнение нашего собрания ничего не изменит. Необходимо подготовиться к решению тяжелого вопроса всесторонне. Посему предлагаю вверенным мне начальникам Добровольческого корпуса собраться в Большом дворце за полтора часа до созыва Военного совета. — Он неожиданно надел чуть набекрень фуражку и, сухо поклонившись, ушел...