Семь смертных грехов. Книга первая. Изгнание
Шрифт:
Трогательным — в душах, естественно, — случилось прощание и со старым князем. На все уговоры сына перевезти его в неспокойное сие время к себе в Симферополь Вадим Николаевич отвечал решительным отказом. Старый упрямец, считающий себя виновником ухода внучки (о Ксении, к ужасу, никаких известий до сих пор не последовало — несмотря на все розыски. И действительно, жива ли она?), полагает, что он обязан оставаться на месте, ибо это единственный способ не разминуться с Ксенией, которая — а он, вопреки всему, верит свято! — обязательно вернется в «Бельведер»... Мы пожали друг другу руки, а потом, не выдержав, обнялись: столько пережито вместе, передумано. Существовала меж нами невысказанная душевная близость, взаимное доверие и расположение. Приведет ли бог встретиться еще когда-нибудь?..
Севастополь произвел на меня странное впечатление. Когда бываешь в нем не наездами, а живешь постоянно, видно все гораздо лучше, отчетливей. Город буквально забит
Итак, «историческая шкала надвигающейся эвакуации». Параграф один — официальные сообщения и приказы. Самые первые — безобидные распоряжения о производстве окопных работ и мобилизации на них лиц обоего пола, имеющих паспорт. Подобные распоряжения издаются не более как за месяц до эвакуации и характеризуются тем, что сами работы почти никогда не производятся, а лицо, подписавшее указ, к этой «полезной» деятельности никогда уже не возвращается, проявляя себя затем в совсем иных ипостасях. Потом повсюду расклеиваются призывы о сдаче необходимых вещей, назначение которых определяется порой сезоном, порой просто не поддается определению никакой логикой. Проверка исполнения этих призывов служит хорошим предлогом для вторжения в квартиры обывателей с обысками и «конфискациями». Далее следует запрещение на выезд из города. Это maximum за неделю, когда красные уже нацелены на город, а лучшие наши части сражаются против желающих бежать, расстреливают рабочих, интеллигентов, евреев, «всяких социалистов» и грабят богатых.
Местная пресса также предоставляет обширный материал для информации, который легко систематизируется. Настораживающие статьи и заметки появляются (не на первых страницах — отнюдь) за месяц, приказы — за две недели до общего отступления. Затем начинается дебатирование вопроса о новом крупном валютном займе. Сообщается о прекращении движения поездов севернее Ставки. За десять дней начинается отъезд иностранных миссий. Прибывают «спасатели» — среди них на первом месте французский крейсер «Вальдек-Руссо» (стаж — уже три эвакуации)...
В преддверии всеобщего бегства, как ни покажется это парадоксально, резко меняется характер исполняемой в ресторанах и кофейнях музыки. С пюпитров спешно убираются марши, польки, вальсы, увертюры, романсы. Свободные от сражений офицеры, подвыпив, перестают требовать «Боже, царя храни!», спекулянты — «Гей да тройка!», великовозрастные сопливые гимназисты — «На сопках Маньчжурии». Повсюду с совершенно необъяснимым упорством начинают звучать пошлые мелодии из «Сильвы». Да, да! Почему-то обязательно из «Сильвы». Так вот! Предусмотрительные обыватели после второго вечера сплошной «Сильвы» начинают собираться, а к третьему вечеру уезжают подальше. Следует отметить: одновременно с группой иностранных «спасателей» (скорее, наблюдателей) в обреченный город обязательно приезжает на гастроли и бывший петербургский театрик «Кривой Джимми» (или что-то вроде — за точность названия не ручаюсь). Театрик приезжает с печально знаменитым конферансье Курихиным, максимум за неделю, минимум за четыре дня до эвакуации, снимает зал самого шикарного местного ресторана и устраивает действо, которое никто, кроме чинов контрразведки, естественно, уже не посещает. «Кривой Джимми» прогорает и... начинается эвакуация, начинается бегство — сплошной кошмар!
Кроме всего сказанного выше следует отметить быстрый рост по кривой, характеризующей полное разрушение морали среди разных слоев населения. Тут и карточные игры «по большой», и беспробудное пьянство, и распутство. Афинские ночи, что свершаются в канун всеобщего бегства, собирают многоцветных политиков, увенчанных за верную службу многими орденами генералов, непорочных девиц из лучших дворянских семей, раздувшихся от денег и бриллиантов нуворишей, бывших «боевиков», «батек» и просто спивающихся личностей. Эвакуации разрушают семьи, заставляют братьев уничтожать друг друга, роднят прежних врагов...
И, конечно, тиф — знамя нашего века. В период отступлений количество больных резко возрастает, увеличивается число непременных людских контактов, исчезает медицина, способная отделить зараженных от здоровых. Сыпняк становится пострашнее любого генерала... Больных, как правило, бросают на произвол судьбы...
А наши генералы, предводители армий?! Как говорится, «иных уж нет, а те — далече». Не станем говорить о тех, кто лег на поле брани, так и не свершив ничего выдающегося, — о Корнилове, погибшем от случайного снаряда, застрелившемся Каледине, бесстрашном, легендарном Маркове, которому разорвавшейся гранатой снесло плечо и разбило голову. Вспомним последних вождей наших и правителей, кумиров масс, на коих мы поочередно возлагали все надежды наши, с которыми связывали возвращение «прекрасно-томительного» прошлого. Где они, герои и полководцы? Где донской генерал Мамонтов, предводитель Конной армии, прорвавшей большевистский фронт и сгоряча кинувшейся на Москву? Владелец самых длинных и пышных в русской армии усов, ограбивший Воронежский храм в пользу храма Новочеркасского, он долгое время был любимым газетным героем, самой популярной личностью в белой России и среди союзников. Конец его напоминает фарс: готовясь ко второму рейду, Мамонтов упал с лошади, поклонники и журналисты отвернулись от него. От былой славы и богатства остался лишь породистый пес, подобранный в Тамбове. После сдачи Ростова Мамонтов оказался в Екатеринодаре — одинокий, забытый, заброшенный. Он лихо пил, ругал своих начальников, большевика Буденного, укравшего у него идею конной армии, бухал по столам пудовым кулаком, произносил крамольные призывы. И тихо умер, заразившись тифом. Какая-то екатеринодарская газетeнка сообщила о его смерти крошечной заметкой петитом. И это о нем?! — о котором совсем недавно английские газеты помещали передовые статьи!
Или знаменитейший тактик, талантливейший стратег Владимир Зенонович Май-Маевский, обладатель многих орденов и золотого оружия, любимец англичан, которые не только пожертвовали ему за победы над красными крест святых Михаила и Георгия, ящик столетнего виски и автомобиль последней марка, но и не поскупились в большем — присвоили звание лорда. Толстый, кургузый, с выпирающим животом, мясистым самодовольным лицом, на котором выделялись выдвинутый вперед подбородок и мясистый нос, он, как говорят, любил читать Диккенса. Соблюдая субординацию — здороваясь с людьми ниже себя по званию, он подавал им два пальца. Вероятно поэтому, многие полагали, что со временем он станет военным министром. И что же? Обвиненный в провале бесславного кинематографического похода на Москву, он был смещен и отозван Деникиным в Ставку. Находясь не у дел, отважный генерал все более атаковал рестораны и всевозможные питейные заведения, стяжав себе славу поначалу лихого кутилы, затем — пропойцы. Ныне — сам видел! — Владимир Зенонович увял, обрюзг, голова совершенно ушла в плечи. Отставка способствует быстрому забвению имени его, оскудению состояния, а если верить сведениям — просто нищете. Aut Caesar, aut nihil!
А вот полковник Дроздовский, приведший на убой свою рать из Румынии. из Ясс, пешим строем, через тысячи километров. Помню его — высокого, подтянутого, глубокая складка меж бровей, сиплый голос. Сквозь роговые очки видны растерянные, ни на чем долго не останавливающиеся глаза. За преданность и крайнюю жестокость к пленным стал генералом. В боях за Ставрополь был тяжело ранен, доставлен в госпиталь. Утром, придя в себя, потребовал свежих газет. И первое, что увидел, — краткое сообщение о своей смерти в одном из самых презираемых листков. Это сообщение, способное, вероятно, вывести из себя лишь бестужевскую курсистку, ввергло боевого генерала в состояние шока. Не приходя в себя, он и умер тут же — на жалком, залитом кровью топчане.
Мой список был бы не полон, не скажи я о Деникине, об одном из организаторов белого движения, который поначалу тащился простуженный в корниловском обозе на худой телеге, а затем, волею Божьей, выбился в правители и главнокомандующие Юга России. В царствие пресловутого «царя Антона» были громоподобные победы, были и поражения, граничащие с катастрофами. Назначив его на высокий пост, судьба свалила на его плеча чуждую и непосильную ему государственную власть — посему он и боялся принимать какие-либо твердые решения, не доверял никому, был прямолинеен, ревнив и подозрителен, боялся сильных людей в своем лагере более самых страшных большевиков. Он созвал Военный совет из старших начальников и заставил их производить выборы. Символично, что в результате этих выборов в его кресло сел самый ненавистный ему человек — барон Петр Врангель, в котором воплощено все, что было ненавистно Деникину и чему он завидовал всю жизнь: титул, традиции рода, богатство, гвардейский набор правил поведения на каждый день.
А вот и последняя новость: из армии изгнан с... почестями генерал Слащев. Такое может быть только в Крыму. Наградили пышным наименованием «Крымский» и отправили не то в лазарет, не то в отставку. И поделом! Не мешай генералу Врангелю быть диктатором. Диктатором — потому, что иные политические его советники умоляют уже теперь «позвать» царя, а другие считают: в сегодняшних условиях царя иметь лучше на пять лет позднее, чем на пять минут раньше... Вместо Слащева командовать корпусом назначен генерал Витковский, о котором я и припомнить-то ничего не могу... Вчера несколько севастопольских газет вышли с «белыми столбцами» — следами цензурных упражнений. В городе говорят о статьях, разоблачающих попытки определенных гражданских и военных кругов заняться распродажей кораблей и различного флотского имущества. Утверждают, что и сам главнокомандующий будто бы замешан в этой афере. Охотно этому верю!