Семь сокрытых душ
Шрифт:
– О чем ты?
– Да так, не бери в голову, – засмеялся он. – Давай наслаждаться этим днем так, будто он и правда последний. Будто завтра наступит конец света. Это во мне говорит старик, который чувствует приближение зимы. Я просто хочу, чтобы мы насладились этим дарованным нам днем по полной программе.
– Ну если по полной… На корабль?
– И мороженое! – подхватил он.
Когда-то это было их излюбленным занятием: садиться у причала парка Горького на корабль, предварительно купив мороженое, подниматься на самую верхнюю палубу и, проигнорировав скамейку, стоять у бортика и смотреть то на воду, то на проплывающие мимо суда, глядеть на Москву, которая со стороны реки казалась совсем другой. Поднявшись на корабль, словно сходишь с транспортерной ленты и, созерцая город уже с водной поверхности, в другом ракурсе, подмечаешь детали, которые никогда не видишь, ежедневно пробегая мимо них – там, на суше. Аде почему-то всегда казалось, что на теплоходе время идет в другом ритме:
Что ж, если бы этот день был у них последний, она бы и прожила его как последний: отпустив желания на волю, разбив принципы, стерев все обещания, данные самой себе. Потому что, если не будет будущего, не будет боли, не будет сожалений, не будет стыда. А останется счастливое удовлетворение от того, что хоть один день прожил не в клетке искусственных правил, а в радостном полете вольной, беззаботной птицы, став наконец-то полностью самим собой, без боязни сделать неправильный шаг и вызвать осуждение.
Что, если завтрашнего дня и правда не будет?..
– Борис? – позвала Ада.
– Что? – встрепенулся он так быстро, будто надеялся и ждал, что она его окликнет.
Его губы были испачканы остатками растаявшего мороженого. Как и раньше во время этих речных прогулок. И, как и прежде, она сама потянулась к нему, чтобы сцеловать с его губ эти следы.
Как страшно… Ноги не идут, дрожат в коленях, подгибаются. За каждым деревом мне мерещатся чудища. Ах, зачем я согласилась на это? Умру, умру от страха! И как не вовремя вспоминаются сейчас все те жуткие рассказы о разверзшихся могилах, восставших мертвецах и упырях, которыми меня пугала Ульяша. А ну как зашевелится сейчас какой крест! Ой, что это? Сердце ушло в пятки. Из горла вырвался крик: костлявые руки, протянутые ко мне… Мертвяк! Ой, лишенько. Едва не лишилась чувств, да рассмотреть успела, что напугали меня корявые ветви.
Придумала мне дело Захариха: прийти одной в полночь на кладбище на убывающей луне, найти могилу с таким же именем, как у папеньки. И закопать в нее одну из кукол Мари, слепленную ею на свадьбу. Затем проделать то же со второй куклой, только похоронить в могиле с именем мачехи. Захариха сказала, что эти куклы, которые так забавляли моего папеньку, охраняют отношения между моим отцом и мачехой.
Брожу по кладбищу в одиночестве, пугаюсь каждого шороха. В такой непроницаемой тишине даже шелест потревоженного ветром листа раздается громом. А когда под ногами трещат сухие ветви, я так и обмираю от страха. Не уйти мне живой, не уйти!
Не могу найти нужную могилу. Обхожу длинные ряды, подхожу к каждому кресту, внимательно вглядываюсь: ищу знакомое имя. Путаюсь, теряюсь, забываю обратный путь, плачу, раз, споткнувшись, падаю. Поднимаюсь, вытираю грязной ладонью слезы, опять иду. Думаю о Мари, и это мне придает решимости. И, как нарочно, именно тогда, когда я думаю о мачехе, нахожу могилу с папенькиным именем. Приседаю перед нею, кладу на землю принесенный сверток, разворачиваю тряпку и гляжу в растерянности на куклы ненавистной Мари. От страха я запамятовала, как велено было сделать: закопать куклу с лицом мачехи или с лицом папеньки? Кажется, Захариха говорила, что в могилу с именем папеньки нужно уложить «Мари»… Но меня одолевают сомнения, потому что правильным теперь кажется поступить наоборот: в могилу с папенькиным именем закопать «его» куклу. Я достаю ее и только сейчас понимаю, что забыла взять с собой что-нибудь, чем можно вырыть яму. Но делать нечего, не возвращаться же назад. Могила свежая, я зачерпываю жирную землю прямо ладонью, но с визгом и отвращением тут же встряхиваю рукой, почувствовав в горсти шевеление дождевого червя. Какая гадость! Но, содрогаясь от отвращения, продолжаю рыть ямку. Когда она готова, кладу в нее куклу и торопливо засыпаю землей. Сердце колотится так, что громкий звук его, кажется, разносится по всему кладбищу. Встаю с колен и, шатаясь от слабости и волнения, бреду дальше. Лишь половина дела сделана. А самое сложное – впереди: отыскать нужно вторую могилу, да уже с именем мачехи. Мари. Имя чужестранное. Барское, не деревенское. Вряд ли кто из упокоенных простолюдинок носил это имя: все Глаши, Прасковьи, Марфы… Марии тоже часто попадались, но мне нужна Мари.
И вдруг я вспоминаю! Папенька рассказывал, что называл мою покойную матушку не по полному имени, Мария Алексеевна, а ласково – Мари. И я, пока не иссякла решимость, бегом направляюсь к той части кладбище, где находится семейный склеп. У меня нет другого выхода – только этот. Маменька меня простит.
А вот и усыпальница. Печально свесивший голову, со сложенными крыльями ангел перед входом хранит покой моих предков. Не глядя на него, не рассматривая его завороженно, как обычно, я вхожу в склеп и склоняю голову у могилы моей матери. Тихий шепот, раздавшийся за спиной, пугает меня до вскрика. Оборачиваюсь – никого. Но, может, матушка, напуганная тем, что я собираюсь сделать, желает меня остановить? Но я по-прежнему полна решимости, рассматриваю гробницу, думая, как схоронить куклу? Крышку не поднять, пол каменный. Закопать куклу перед входом? И вновь шорох за спиной пугает меня почти до обморока. Я оглядываюсь – никого нет. Страх наваливается на грудь тяжелой плитой, стискивает горло так, что я едва не задыхаюсь. Сознание мутится, я боюсь лишиться чувств и просто кладу куклу на гробницу моей матери. Не оглядываясь, выскальзываю наружу. Свежий ветер приводит меня в чувство. Но вдруг луна, освещавшая кресты, заходит за тучу, и становится так темно, что хоть глаз выколи. Рядом со мной всколыхнулся воздух, почудилось какое-то движение, словно кто подошел ко мне. На меня дохнуло сырым холодом и смрадом, чьи-то невесомые ладони коснулись моей шеи… И я лишилась чувств.
Вернулась Ада домой уже ближе к полуночи. После того, как они с Борисом расстались, она еще долго кружила на машине по ночным автострадам, съезжая с одной дороги на другую, исследуя новые маршруты, но не запоминая их. И точно так же хаотично перебирала свои воспоминания и ощущения, проживая остаток дня не столько в настоящем, сколько в прошлом. Сожалений не было, грусти – тоже, предаваться напрасным мечтам о том, чтобы их чувства вновь заполыхали всепоглощающим пожаром, она также не собиралась. То, что случилось сегодня, не было началом новой главы, а, скорее, дописанным наконец-то эпилогом. Она пролистывала воспоминания, как открываемые наугад страницы когда-то любимого романа, перечитывала пометки на полях, иногда улыбаясь своей наивности. И с каждой перевернутой страницей лишь тверже убеждалась в том, что уже не живет, участвуя, как героиня, в том сюжете, а бесстрастно наблюдает его со стороны.
Ожившие воспоминания сопроводили ее лишь до двери и скромно остались за порогом. В квартиру Ада вновь вошла хозяйкой своих мыслей. Скидывая узкие туфли, она вспомнила услышанную где-то фразу про то, какая замечательная вещь – туфли на высоких каблуках. Наденешь – чувствуешь себя шикарной женщиной, снимешь – счастливой. Для полного же счастья не хватает лишь переодеться из делового костюма в тунику из мягкого материала с легинсами и выпить чаю.
В ожидании, когда закипит вода в чайнике, она проверила мобильный. Пропущенных звонков оказалось пять: два – от Сташкова, три – от Вовчика, последний еще и сообщение отправил с просьбой позвонить. Несмотря на столь поздний час, Ада набрала номер зама. Игорь отчитался о прошедшем дне и сообщил о намеченной на одиннадцать утра встрече. Ада кратко обсудила с ним предстоящий план действий, а затем позвонила Вовчику – тот не ответил, видимо, уже лег спать. Ну что ж, завтра. И Ада сделала последний звонок – Писаренкову, зная, что тот рано спать не ложится, услышав его бодрый голос, она отдала распоряжение собрать информацию по интернату и гибели девушек.
– Ого, – высказал удивление Писаренков, что обычно было не в его духе. Оно и понятно: он привык получать задания, связанные с работой, – «пробить» по своим каналам того или иного человека, фирму, банк.
– Сереж, пока без вопросов, потом поговорим. Но мне это надо. Срочно.
– Понял. Что могу, посмотрю сейчас, но основная работа – завтра. Не все, как мы, бодрствуют по ночам, – усмехнулся Писаренков.
– Ок. Я завтра буду как обычно.
– Понял. Спокойной ночи, начальница!
Закончив разговор, Ада приняла душ, переоделась в пижаму, но направилась не в спальню, а в гардеробную, где во встроенном шкафу хранила несколько коробок с вещами из «прошлой» жизни. Наугад выбрав одну, она сняла ее с полки и села рядышком на полу. В коробке оказалось несколько бумажных пакетов с фотографиями, рассортированными по периодам. Доинтернатовская жизнь интересовала ее сейчас мало, хоть и был велик соблазн пересмотреть снимки тетки, себя маленькой и покойной матери. Но она искала другое. В одном из пакетов Ада обнаружила фотографии из интерната, пролистала их, с грустью задержавшись взглядом на снимке, на котором все девочки из их спальни были сняты вместе. В живых осталась она одна… Ада убрала фотографию обратно в пакет: не было сил смотреть на нее. После недолгих поисков она обнаружила то, что искала: тонкую картонную папку, в которой были собраны рисунки, сделанные ею в больнице после трагедии.
Это был сложный период, который напоминал ей самой зияющую пустотами мозаику, изначальный рисунок которой восстановить по оставшимся плиткам было уже нельзя. И все же она попробует.
После той ночи Ада, как ей рассказывали, долго молчала, на все вопросы, обращенные к ней, не реагировала. Сидела на кровати и либо смотрела в окно, либо рисовала – отрешенно черкая карандашом по бумаге. Карандаши и альбом ей принесли после того, как она выцарапала черенком ложки на стене какой-то рисунок – того случая девушка не помнила, ей рассказали о нем спустя какое-то время. А рисунки, которые она сделала, долго изучали психолог и врач, пытаясь в этих абстрактных набросках разгадать тайну трагической ночи.