Семь удивительных историй Иоахима Рыбки

Хочешь не хочешь, сказала мать, а придется тебе пойти в услужение. Дома, мол, голод, то да се, отец мало что заработает в поместье у барона Бесса, и хоть я единственный сын и молоко на губах у меня еще не обсохло, но на хлебушек должен уже зарабатывать.

И пошел я на службу к газде [3] Кавулоку, дюжему гуралю с большим зобом на шее. Было это под Яворовом. Я пас его овец на бескидских склонах, резал свистульки из веток калины и ивы, высвистывал на них гуральские песенки, учился играть на трембите у старшего пастуха Гон-гора и посещал школу в долине.

3

Богатый крестьянин, хозяин.

К школьному домику была по всей форме пристроена башенка, в башенке той по всей форме висел колокольчик, и был там только один класс. Колокольчиком пан учитель, прозванный рехтором, созывал нас в школу или давал сигнал тревоги, если горел чей-нибудь амбар, а то разгонял градовые тучи, если они надвигались со словацкой стороны и грозили уничтожить жалкие посевы овса. Пан учитель звонил тогда, не жалея сил, его супруга светила ему свечой-громницей, мы читали молитвы или проникновенно пели молебствия, туча проплывала мимо нашей деревушки и обрушивала град на ту землю, где ее не отгоняли ни звоном, ни громницей, ни молебствиями.

В классе стояли длинные скамьи, аспидная доска, стол, шкаф, а на стене висели выцветшая карта Австро-Венгерской монархии и портрет светлейшего пана императора Франца Иосифа в позолоченной раме. В шкафу валялись старые каталоги и тетради, куски мела, рваные губки и картины, свернутые в трубку. На картинах были намалеваны разные заморские животные. В том числе верблюд. На шкафу торчали кривой глобус и чучело совы. У нее был только один стеклянный глаз, потому что второй я выковырял складным ножиком.

Назавтра пан учитель разглядел из-за очков в проволочной оправе, что у совы кто-то выковырял глаз.

— Кто это сделал? — закричал он, размахивая розгой.

Никто не признался. Я тоже молчал. Потом я пошел к исповеди и шепнул на ухо патеру Моесцику, что я выковырял у совы глаз. На него мои слова не произвели никакого впечатления, а я-то думал, он скажет, что я обязательно за это попаду в ад.

Тогда я еще очень боялся ада. Адом меня пугали мать, пан учитель и патер Моесцик. Адом меня пугали даже горластые торговцы образами на ярмарках. Они продавали очень красивые картины — на них были нарисованы разные святые с золотистым кружочком над лысиной, всякие девы с пальмой в руке и с томным взором, устремленным к небу, — а также картины с чертями. Больше всего меня заинтересовала, да и напугала картина, на которой умирал какой-то великий грешник. При жизни он, видимо, бегал за бабами, ибо с правой стороны его постели стоял очень печальный ангел и закрывал лицо рукой, чтобы не видеть гнусностей, какие творил черт с левой стороны. А этот уродливый негодяй подпрыгивал от удовольствия и тянул за руку голую девицу. Девица эта мне очень нравилась, хоть оно и грешно. А в глубине, за голой девушкой, виднелся ад с чертями. Осужденные души кипели в смоле, под котлами бушевал рыжий огонь, а на троне восседал сам Люцифер. Скипетром ему служили ржавые вилы, какими раскидывают навоз в поле. А возле него кувыркались, плясали, куролесили и кривлялись черти, старые и молодые, лохматые, горбатые, косые, щербатые и кривоногие.

Картина была до того хороша, что я не мог на нее наглядеться. Но чем дольше я в нее всматривался, тем страшнее мне становилось. А вдруг за какой-нибудь дурацкий грех я тоже попаду в ад. А если дело в голой девице, так и говорить нечего, безусловный грех, и по поводу голой девицы я исповедовался даже три раза. На всякий случай, а вдруг патер Моесцик недослышит!

— Где ты видел голую девицу? — спросил он меня на исповеди.

— На ярмарке и в бочке из-под капусты, преподобный отец! — сказал я сокрушенно, со стесненным сердцем.

— Что ты несешь? На какой ярмарке? В какой бочке из-под капусты? Как было дело? Говори!

Тут я сказал, что одну голую девицу видел на картине, а другая — это служанка моего газды, нахальная Евка с заячьей губой; она купалась в бочке из-под капусты, а я смотрел на нее через щелку в двери чулана.

— И что? — строго спросил патер Моесцик. — Что было дальше?

— Извините, преподобный отец, но ничего не было, потому что пришел газда и дал мне по морде.

— Правильно поступил! А что дальше?

— Не знаю, что дальше, потому что хозяин тихонько покликал Евку, чтобы она его впустила в чулан. Ну, она его и впустила. А что они там делали, не знаю, через щелку мне уже не было видно — Евка потушила свечку, и в чулане стало темно…

— Ага! — с возмущением проворчал патер Моесцик. — Нити зла пряли. Послушай-ка, ты, шпик! А грешные мысли у тебя были, когда ты смотрел на Евку?

— Ой-ой, преподобный отец. Были, и еще какие! Сказать?

— Скажи!

— Затаил я грешные мысли, хотел кольнуть ее булавкой в толстые ягодицы! — признался я. Ягодицы я назвал немножко иначе, так, как обычно в просторечии говорится. Патер Моесцик поморщился, закрыл рот рукой, слегка поперхнулся, а потом сказал мне так:

— В знак покаяния прочтешь пять раз «Отче наш» и пять раз «Господи владыка»! И никогда больше не подсматривай за Евкой, ибо господь бог тебя накажет, и тогда при жизни ты ослепнешь на тот глаз, которым за ней подсматривал, а после смерти отправишься в ад! Ну ладно, беги!..

На следующей исповеди я снова зашептал ему на ухо про тот же самый грех. Патер Моесцик поскреб лысину и спросил:

— А разве ты мне об этом уже не говорил?

— Говорил, преподобный отец!

— Ну так не морочь мне голову!

А когда я и на третьей исповеди снова вспомнил голую Евку с заячьей губой, купавшуюся в бочке из-под капусты, и газду Кавулока, который влез в чулан и в потемках плел с Евкой нити зла, патер Моесцик рассердился и дал мне по шее. Вернее, защипнул пальцами волосы у меня на затылке и несколько раз крепко дернул.

Такое наказание было очень болезненным, прибегал к нему и пан учитель. Впрочем, это случалось редко, потому что я ему нравился и он часто говорил, что жаль будет закапывать в землю мою головушку, а если меня никакая порча не возьмет, то из меня может выйти порядочный человек.

Предсказание это очень меня обрадовало, хотя позднее патер Книпс утверждал совсем обратное — после того, как к нему попал листочек со списком моих грехов. Я больше не хотел повторяться, как трижды повторялся, исповедуясь патеру Моесцику про Евку в бочке из-под капусты, и я стал записывать грехи на листочке и читал их перед решеткой исповедальни. А поскольку грехов у меня было совсем мало, то я боялся, как бы патер Моесцик, а потом патер Книпс не прогневались; вот я и выискивал и придумывал себе всевозможные грехи и записывал их. Грехи были мелкие и крупные. Смертные тоже попадались. Список их бывал довольно внушительным и богатым. Грехи я выискивал в газетах, в житиях святых и в кате хизисе. И когда добавлял к ним еще и свои, самый заядлый маловер в исповедальне не смог бы придраться. Эту бесчестную процедуру я стал проделывать перед патером Книпсом после того, как пан учитель выкинул меня из школы, а газда Кавулок прогнал с работы и я вернулся домой.

Исповедуя нас, патер Книпс дремал и смешно покачивался. Чтобы получить отпущение грехов, нужно было сильно, постучать в деревянную решетку исповедальни. Тогда патер Книпс встряхивался и спрашивал:

— Это все?

— Все, преподобный отец.

— А ты сокрушаешься о своих грехах?

— Ой-ой, еще как!

Он что-то бормотал по латыни и в свою очередь стучал — в знак того, что мне отпускаются грехи. И настоящие и те, что я придумал.

Количество моих грехов все возрастало, пока в конце концов я не хватил через край. Как-то я составил на листочке изрядный перечень своих грехов. На этот раз среди них оказались мешок дукатов, украденный мной у барона Бесса, и кружка сметаны, которую я стянул у экономки приходского ксендза; в моем списке значилось и прелюбодеяние, и даже кровосмесительство, и — мало того — убийство, да, я убил кочергой свою жену; а венцом всего было признание в величайшем грехе, какой когда-либо совершался на свете. Так вот: я наплевал в пиво пану органисту, когда он мне не заплатил за то, что я расставлял кегли у пана Булавы. Наплевал я на самом деле, тут уж я не солгал. Органист ничего не знал, потому что стоял ко мне спиной, а потом выпил пиво и еще похвалил его.